Вообще, вопрос о соперниках был, пожалуй, одним из самых частых вопросов, которые мне задавали журналисты и на пресс-конференциях, и просто во время интервью. При этом, как правило, вопрос принадлежал корреспондентам той страны, прыгуны которой в данных соревнованиях вели со мной борьбу за победу. Долго задумываться над ответом не приходилось, поскольку он косвенно содержался в самом вопросе. Тем более что в своей спортивной жизни в чем-чем, а в конкурентах я недостатка не испытывал.
Я уже рассказывал в начале книги, кто были мои соперники в первых всесоюзных и международных соревнованиях. В период подготовки к Мексиканской олимпиаде ситуация сложилась так, что за три места в олимпийской команде мы вели борьбу вчетвером: Александр Золотарев, Владимир Куркевич, Николай Дудкин и я.
В отличие от многих прыгунов, ведущих личный «счет» с соперниками, я никогда не считал, сколько поражений или побед было у меня за время встреч с тем или иным прыгуном. И после успеха, и после неудачи я только старался докопаться до истинных причин случившегося. Причем на первых порах склонен был винить в поражениях кого угодно, но только не себя, свое неумение. Так было и после Спартакиады народов СССР 1967 года, когда я, считая себя самым сильным, остался без призового места. Тогда я посчитал, что выигрыш Николая Дудкина — случайность. Такая недооценка сил соперника и товарища привела к тому, что я проиграл ему еще одни важные соревнования. Проиграл уже после того, как вышел победителем состязаний на Кубок Европы в Киеве, когда, по правде говоря, считал себя едва ли не сильнейшим на континенте. Это произошло зимой 1968 года в Мадриде на чемпионате Европы (тогда это соревнование называлось Европейскими играми) в закрытых помещениях.
Я рассказывал, как проходила тренировка в преддверии Мексиканской олимпиады. Напряженная работа приносила свои плоды, и поэтому уже в зимних состязаниях мы были готовы к выступлению на уровне своих прошлогодних летних достижений. Мой личный рекорд был выше, чем у Дудкина, а прыгуны из ГДР и Польши в состязаниях не участвовали. Поэтому я не без оснований рассчитывал на первое место.
Нельзя сказать, что я считал Николая слабым прыгуном, просто думал, что я сильнее. Может быть, потому, что по чисто внешним физическим данным я превосходил его. Коля был пониже меня сантиметров на 9, уступал мне в скорости разбега. Но зато уж в силовых упражнениях Дудкин превосходил не только меня, но, наверное, вообще всех прыгунов тройным. С тяжелой штангой он управлялся, как заправский тяжелоатлет.
А может быть, я считал Колю слабее себя потому, что на совместных тренировках частенько выигрывал у него в различных прыжковых упражнениях? В общем, до этого состязания в Мадриде я недооценивал своего друга. А следовало бы помнить, что Коля обладал удивительной способностью «взрываться» в самый критический момент состязаний. Он мог в двух или трех попытках едва дотягивать до 16 м, а потом вдруг ошеломить соперников прыжком за 16,50. Создавалось такое впечатление, что Николай специально дезориентировал соперников, чтобы нанести внезапный удар. Но конечно, это было не так. Просто он был очень эмоционален, хотя и старался это скрывать.
Так случилось и в Мадриде. Поначалу мы оба прыгали не очень удачно, и перед финалом я был третьим, а у Николая вообще результат был только 16,12. Правда, в свое оправдание мы можем сказать, что обстановка в зале была как во время корриды. Нашим соперником оказался испанец Луис Арета, который сражался как никогда, подбадриваемый несколькими тысячами соотечественников. Но в финале Дудкина как подменили: он прыгнул на 15 см лучше личного рекорда — на 16,71. И я как ни старался, достать его не смог, уступил 2 см. Помню, тогда впервые подумал: «А ведь такая же ситуация может сложиться и на олимпийских играх, когда у меня останется только одна попытка». В Мадриде я не сумел использовать своего шанса. Винить, кроме себя, было некого. Именно тогда я отчетливо понял, что нужно серьезно относиться к каждому сопернику, не складывать оружия, не успокаиваться до тех пор, пока не прыгнет последний участник в последней попытке. Только тогда, и никак не раньше, можно считать себя победителем.
С Колей Дудкиным мы соперничали вплоть до 1970 года. Правда, высокие результаты после Мехико он уже показывал только эпизодически. В 1969 году я вообще оказался единственным прыгуном в мире, которому покорился рубеж 17 м. Было такое впечатление, что прыгуны тройным взяли своеобразный тайм-аут после сумасшедшей схватки на мексиканском стадионе. Не слышно было о Нельсоне Пруденсио, который так неожиданно вошел в ряды мировых рекордсменов. Снизил уровень своей формы Джузеппе Джентилле. Только один раз напомнил о себе из далекой Австралии быстроногий Фил Мэй: прыгнув на 16,80, он оказался в 1969 году вторым в списке прыгунов мира. Все реже и реже выступал ветеран Юзеф Шмидт. Ничем не проявлял себя американец Артур Уокер. И совсем затерялся в дебрях Африки сенегалец Мансур Диа. Их место на спортивных аренах мира заняли молодые Карол Корбу, Йорг Дремель и Луис Арета, о которых я уже рассказывал.
И все-таки в 1970 году четверо из знаменитого мексиканского финала еще раз встретились в одном секторе. Это произошло под занавес сезона в Турине на Всемирной универсиаде. Ажиотаж вокруг этих соревнований тогда, конечно, не сравним был с олимпийским, но все же состязания получились очень интересными: «старики» — Санеев, Дудкин, Джентилле, Пруденсио — постарались не ударить в грязь лицом, а «молодые» — Дремель, Корбу, Арета — предъявляли свои будущие олимпийские полномочия. Мне удался прыжок на 17,22. Коля, прыгнув на 17 м, сумел победить Дремеля и Корбу, а Джентилле — Арету. Только Пруденсио подкачал:— занял восьмое место в финале. Признаюсь, тогда я подумал, что в Мюнхене бразилец вряд ли будет претендентом на призовые места, южноамериканцам так же трудно выступать на европейских стадионах, как нам за океаном. Но время показало, что я ошибся, — в Мюнхене Нельсон завоевал-таки бронзовую награду.
Среди наших прыгунов в этом олимпийском цикле выделялись двое — Геннадий Бессонов и Михаил Барибан. Интересные это были прыгуны, необычные. Человек, впервые увидевший их вместе, никогда бы не сказал, что они занимаются одним и тем же видом легкой атлетики: настолько они были разными!
Миша Барибан был высок и могуч. Крепкие мышцы ног сразу выдавали в нем прыгуна. Я уже говорил, что он довольно успешно выступал во всех видах прыжков. К началу 70-х годов он сосредоточился на тройном прыжке и сразу стал кандидатом на поездку в Мюнхен. По характеру Миша — человек чрезвычайно эмоциональный. Он с трудом переносил большие, порой монотонные тренировочные нагрузки, и его тренеру Артему Агаекову стоило немалых трудов направлять на верный путь своего норовистого воспитанника. Эмоциональность и впечатлительность Барибана не всегда служили ему хорошую службу в напряженной обстановке соревнований. Бывало так, что прыжки у него, как говорится, «не шли», и тогда Михаил терялся. Но если он находился в хорошей спортивной форме, да еще прыгал с настроением, тут ему был не страшен любой соперник. Мне дважды приходилось терпеть от него жестокие поражения, причем на таких представительных состязаниях, как чемпионат СССР 1972 года и Московская универсиада-73. Но в Мюнхене Барибану не повезло. Как я уже рассказывал, квалификационные состязания надолго затянулись и потребовали от него слишком много нервной энергии. В основных состязаниях он уже ничего сделать не смог. Не попал Миша и на Олимпиаду в Монреале. Он принял участие в олимпиаде Московской — комментировал по Центральному телевидению легкоатлетические состязания, и конечно же ход борьбы в тройном прыжке.
Геннадий Бессонов был самым старшим из нас — он родился в 1944 году. Тренером его был Витольд Анатольевич Креер. Причем начал он работать с Геной еще тогда, когда сам выступал на состязаниях. Креер загодя готовился стать тренером и в работе с группой молодых ребят, в числе которых был Бессонов, проверял свою модель тренировки прыгунов тройным. Из той, первой, группы Геннадий и вышел в большой спорт. Тот, кто хорошо знаком с тройным прыжком, только увидя Бессонова, мог безошибочно назвать имя его тренера. Я не видел прыжков Креера, но, судя по кинограммам и фотографиям, Бессонов во многом перенял его технику.