Правильно будет сказать, что я не столько волновался за исход этих состязаний, сколько настраивался на упорную борьбу. И конечно, в глубине души мечтал их выиграть. Психологически наши неудачи 1966 года не довлели надо мной, не боялся я и соперников. Я их попросту не знал! Но действительность оказалась суровой: ни в одном из этих соревнований мне не удалось одержать победу.
Первая встреча с легкоатлетами ГДР в Карл-Маркс-Штадте — первое разочарование. Поначалу не было причин для тревоги: в одной из первых попыток я сумел вплотную приблизиться к своему лучшему достижению — прыгнул на 16,36. Но потом успокоился, забыв о варшавском уроке, который преподал мне Борзенко. А здесь соперник был куда более опытный. Ханс-Юрген Рюккборн на чемпионате Европы 1966 года был серебряным призером, и его личный рекорд — 16,66 — был выше, чем у меня. Он последовательно наращивал длину прыжков от попытки к попытке и в конце концов улетел на 16,50. А второй прыгун из ГДР Клаус Нойманн обыграл Сашу Золотарева. Это значило, что мы проиграли свой микроматч со счетом 4:7 (напомню, что в матчевых встречах за 1-е место атлет получает 5 очков, за 2-е — 3, за 3-е — 2 и за 4-е — 1 очко). Причем главная ответственность за этот проигрыш ложилась на меня, поскольку я вошел в спортивную форму раньше Саши, и Витольд Анатольевич рассчитывал, что именно я в первых встречах сумею дать бой соперникам. Золотарев должен был набрать форму уже в ходе нашего турне. Но с ролью лидера, пусть даже временного, я не справился.
Через две недели в Париже на знаменитом стадионе «Коломб» мы встретились с французскими прыгунами. Я их совсем не знал, и можете представить мое удивление, когда один из них, Эрик Баттиста, после первых же приветственных слов начал расспрашивать меня о Креере. Оказалось, что они выступали вместе еще 11 лет назад — в 1956 году на открытом чемпионате Румынии в Бухаресте и на олимпийских играх в Мельбурне. Они были почти ровесниками, но поскольку во Франции в те годы не было сильных прыгунов, то Эрик долго продолжал выступать за национальную сборную страны, хотя прыгал с результатом меньше 16 м.
Не удивительно, что мы выиграли у французов со счетом 8:3. Но я и на этот раз оказался вторым, хотя улучшил личный рекорд до 16,64. За прошедшие две недели Саша здорово прибавил в результатах и тоже установил личное достижение — 16,70.
В этих соревнованиях я настраивался именно на победу над Золотаревым, поскольку французы не могли составить мне конкуренцию. Но борьбы не получилось. Саша после прыжка на 16,70 отказался от остальных попыток. Это было настолько неожиданно, что я растерялся. Бороться с абстрактным результатом я еще не умел. В дальнейшем я не раз видел, как соперники в ходе состязаний пропускали попытки. Иногда атлету просто необходим небольшой отдых перед очередным прыжком (особенно в быстротечных матчевых встречах, когда в секторе соревнуются всего 4 участника), а иногда этим приемом пользуются, чтобы искусственно снизить накал борьбы. Соперник ожидает твоего прыжка, который является для него своеобразным раздражителем, а прыжка-то и нет. Часто это вносит в действия соперников растерянность, что и произошло со мной на «Коломбе». Кстати, в наши дни этим приемом часто пользуется чемпион Московской олимпиады в прыжке в длину Лутц Домбровски из ГДР. Так, например, в Москве он, став лидером, пропустил свой третий прыжок и уже потом прыгнул на 8,54, показав в то время второй результат за всю историю легкой атлетики после прыжка Роберта Бимона на 8,90.
Через неделю состоялась встреча с польскими легкоатлетами в Хожуве. Этот поединок был для нас принципиальным. За польскую команду выступал рекордсмен мира и двукратный олимпийский чемпион Юзеф Шмидт, чей мировой рекорд держался с 1960 года. Тогда Шмидт прыгнул на 17,03 и оставался в течение всех этих лет единственным в мире, кому покорился 17-метровый рубеж. Силен был и второй польский прыгун Ян Яскульский, год назад прыгнувший на 16,76. Таким образом, результаты поляков были выше, чем у нас.
Естественно, на разминке я внимательно наблюдал за Юзефом Шмидтом, хотя много о нем уже знал из рассказов Креера, который много лет соперничал с ним в прыжковом секторе на многих международных состязаниях, в матчах, на чемпионате Европы и двух олимпиадах.
Техника прыжка Шмидта, действительно, сильно отличалась от нашей. Дело в том, что Юзеф был сильным спринтером (он пробегал 100 м за 10,3) и прыгуном в длину (7,96) и вместе со своим тренером создал собственный вариант техники, основанный на стремительном разбеге и очень быстром «проходе» всех фаз прыжка. Это позволяло ему сохранять высокую скорость до последнего отталкивания. Шмидт строил свою тренировку иначе, чем большинство прыгунов. Больше работал над повышением скорости и меньше — над развитием силовых качеств.
Наши тренеры, и в том числе Креер, считали (очевидно, не без оснований), что именно недостаточное развитие силы ног было ошибкой польского прыгуна, который не в полной мере использовал свой скоростной потенциал. Не случайно в наше время прыгуны, обладающие скоростью Ю. Шмидта, прыгают за 17,40. Но в то же время на стороне Юзефа был авторитет мирового рекордсмена и олимпийского чемпиона.
На разминке, в отличие от нас с Золотаревым, Шмидт почти не делал прыжковых упражнений. Он разминался как спринтер, а потом выполнял несколько прыжков с очень низкими траекториями полета. Мы же, хотя и посматривали в его сторону, разминались, как у нас принято, настраиваясь на жесткую борьбу.
Мы с Сашей имели одну общую задачу — победу над поляками, но решали ее по-разному. Он, почувствовав еще в Париже, что вошел в форму, намеревался улучшить рекорд СССР, принадлежавший Крееру с 1961 года, — 16,71. А я думал о том, как бы показать лучший результат в одной из первых попыток. Дело в том, что я не привык соревноваться так часто, да еще на таком высоком уровне, и, признаться, уже чувствовал некоторую усталость.
Общую задачу мы выполнили на «отлично». Причем помогло этому одно обстоятельство психологического порядка. Сейчас уже трудно сказать, так ли оно было на самом деле, но нам показалось, что соперники относятся к нам с некоторым пренебрежением. Мы же после тех результатов, которые показали во Франции, считали себя по крайней мере не слабее конкурентов и требовали к себе более уважительного отношения. Все же польские прыгуны и не думали недооценивать нас, а просто мы искусственно «заводили» себя на борьбу с первых прыжков.
Но так или иначе, первые прыжки удались нам обоим. Саша сразу же выполнил великолепный прыжок на 16,92. Это было не только новым рекордом страны, но и вторым результатом в мире после мирового рекорда Шмидта. А я лишь одного сантиметра не допрыгнул до своего личного рекорда и занял второе место. Шмидт и Яскульский, видимо, были обескуражены таким началом и проиграли практически без борьбы. В Москве Витольд Анатольевич, хотя и был, конечно, немного огорчен потерей рекорда, поздравил нас с этой победой, венчавшей турне.
Еще через неделю мы выступили в Москве на Мемориале братьев Знаменских. По правде говоря, оба очень устали и не смогли улучшить своих результатов. Саша прыгал получше — 16,79, а я и не пытался бороться за первое место. Остался вторым с результатом 16,55, опередив Владимира Куркевича, Николая Дудкина и призера Токийской олимпиады Виктора Кравченко, который в свои 26 лет казался нам ветераном. Стало ясно, что именно нам пятерым и предстоит разыграть три награды на Спартакиаде народов СССР, до которой оставалось чуть больше двух недель.
Приехав на Спартакиаду, я узнал, что Золотарев травмирован, выступать не будет, и... решил, что на пьедестал почета мне открыта «зеленая улица». Разве я не имею более высокого результата, чем мои соперники? Разве я не доказал свою силу в матчах с лучшими прыгунами Европы? Разве я не сумею победить Кравченко, Куркевича и Дудкина, если на Мемориале Знаменских, будучи усталым, выиграл у них у всех?
Таким, или примерно таким, был ход моих мыслей тогда. При этом нужно учесть, что мне предстояло в интересах нашей республиканской команды выступить в двух видах прыжков.