Но Виктор был непробиваем: он от души наслаждался удачной шуткой и смеялся теперь, как ребенок; сердиться на него было невозможно.
Нас привели в карцер; надзиратели рассказали дежурным солдатам о выходке Виктора, и под новый взрыв хохота нас завели в камеру.
Благодаря тому, что шутка с генералом стала широко известна всем офицерам и надзирателям, к нам отнеслись не совсем обычно: разрешили один матрац на двоих, не забрали телогреек — в карцере теплых вещей не полагается. А примерно через 15 дней пришел офицер, начальник режима лагеря, пошутил, хохотнул в нашу сторону и нашу просьбу о враче удовлетворил:
— Если дадут в санчасти освобождение, идите в барак.
Это была явная «амнистия». Не теряя времени, мы пошли в барак санчасти, где и была больница. Для проформы доктор Гефен — такой же заключенный, как и мы, — осмотрел нас, проставил повышенную температуру; мы уже хотели уходить, но вошел начальник санчасти, молодой и неопытный врач — офицер, присланный сюда на практику. Вместе с ним вошел какой-то блатной:
— Начальник, больной я, положи в больничку... — гундосил он.
— Да что у тебя болит?
— Так я ж говорю — ложку я проглотил.
— Врешь ты, нельзя ложку проглотить.
— Да проглотил же я ее, начальник...
— Никогда не поверю, врешь ты! — отмахнулся врач.
Но парень уже озирался по сторонам: увидев на столе самопишущую ручку, он подошел, взял ее и, не успел врач ахнуть, как тот проглотил ручку... Врач ошарашенно смотрел на этого человека, не зная еще, что здесь это довольно обычный прием блатных, стремящихся любой ценой попасть в центральную больницу, где можно достать морфий...
— Направьте его срочно на операцию, — обратился врач к Гефену.
А в комнату уже входил следующий «больной» блатной.
— Доктор, «посади на крест», — что на нормальном языке означает «дай освобождение».
— Ты что, болен, что ли? — осторожно спросил военврач.
— Ну, да, болен. Живот болит. — И здоровенный вор приоткрыл бушлат: за поясом у него был заткнут топор...
Мы быстро вышли: подальше от греха!
Глава IX
Мы с Виктором решили выйти на работу: надо было «легализовать» освобождение из БУРа. В бараке нас вечером встретили шутками и объятиями.
— А он, мятежный, ищет БУРа, как будто в БУРе есть покой, — перефразировал Лермонтова Олег Бедарев, московский журналист и поэт. Один из зэков, обнимая Виктора, говорил:
— Хочешь, я тебя порадую новой эпиграммой?
— Конечно, давай!
— Траур из черных и алых лент,
Умерли Сталин и Готвальд Климент…
В трауре лица стальные —
Когда же умрут остальные?»
Барак хохотал. Эпиграмма, действительно, была хороша.
Утром был страшный мороз – за 40 º Виктор сидел на нарах, пришивая к тоненькой лагерной куртке воротник от свитера – хоть горло защитить! Кто-то, увидя это, бросил:
— Все равно отберут на «шмоне».
— Ну, авось проскочу: «пролетариату нечего терять, кроме своих цепей», — отшучивался Виктор.
Тесная толпа, из 4-5 тысяч зэков сбилась в, коридоре из колючей проволоки; над людьми стояло облако изморози от дыхания. Прожектора резали темноту на клинья, за забором лаяли собаки конвоя.
Но вот открылись ворота, начался «шмон», и пошли обысканные пятерки к конвою за ворота.
Виктор шел впереди меня, и я видел, как надзиратель ухватил рукой подшитый к воротнику ошейник свитера: «Это еще что? Не знаешь, что ли, что «вольная» одежда не положена?!»
— Да это только ворот от свитера, — оправдывался Виктор.
— Я те дам ворот, раздевайсь!
И беднягу раздели на диком холоде: все накопленное в бараке и припасенное в путь тепло было потеряно.
За воротами стояли группы конвоя с овчарками и пулеметами на санках. Их офицер тоже вел счет принимаемых «пятерок» и, отсчитав 200 человек, отправлял очередную колонну через громадное поле к строительной зоне теплоцентрали и нефтеперегонного завода.
От ворот вахты жилой зоны лагеря до стройки был сделан широкий, освещенный сильными электролампами коридор из колючей проволоки, и по нему шли колонны заключенных с интервалом примерно в 100 метров. Впереди, сзади и по бокам заключенных шли солдаты с автоматами, пулеметами и собаками; перед началом пути старший конвоя произносил предупреждение, «молитву», как это называли арестанты:
— Слушай, колонна! В пути следования идти, не выходя из строя, пятерками. Руки держать сзади. С конвоем не разговаривать. При нарушении правил, при выходе из строя применяем оружие. Шаг вправо, шаг влево, прыжок — расцениваем как побег, стреляем без предупреждения. Колонна, марш!
Мы идем, подняв воротник, спрятав руки в рукава куртки, согнувшись, стараясь стать меньше и не отдавать себя на растерзание режущему ветру. Лица у нас закрыты носовыми платками полотенцами, просто тряпками, шаг убыстренный почти бег: все стремятся быстрей добраться до строительной зоны, где есть спасительные обогревалки и тес... По дороге мы в двух местах пересекаем шоссе — улица города. Там всегда стоят вольные люди и смотрят такими глазами... Многие из них бывшие арестанты, оставленные тут на вечное поселение. Вот и сейчас какая-то женщина, подойдя поближе, бросила в нашу колонну буханку черного хлеба. Кто-то ее подхватил, начал ломать, раздавая людям, так как конвой сразу кинулся отнимать… А на женщину конвоир натравил собаку и та порвала на ней куртку: такую же, как у нас, ватную телогрейку. Крик женщины, лай собак, матерщина конвоя и заключенных сливались в общий рев. Прибежал начальник конвоя, увели женщину, повели нас. Ничего особенного, обычное происшествие: это бывает часто.
В один из таких дней, тянувшихся однообразной чередой осиленных суток, я решился и начал с Виктором осторожный разговор, выясняя его отношение к побегу. Он понял меня с полунамека и отвечал, что сам давно об этом думал, но боится начинать, так как нужны верные люди, а стукачей слишком много и риск предательства очень велик.
Я попробовал разубедить его, и мы решили искать людей и подумать о месте возможного подкопа за зону. Место я уже присмотрел, но пока молчал: ведь людей еще не было, и делать подкоп надо было весной, а не зимой.
К вечеру мы обычно уставали до изнеможения. Но все же, придя в жилую зону и отогревшись, мы оживали и вечером читали, спорили, шутили, писали письма, которые потом пытались отправить через вольнонаемных шоферов, хотя это и грозило карцером.
Однажды и я послал такое письмо: запрос в адресный стол. Через 15-20 дней меня вызвали к оперуполномоченному. В кабинете спиной к окну сидел какой-то офицер.
— Ну, что, Шифрин, начинаешь «левые» письма писать? — с издевкой спросил он.
— Не знаю, о чем вы говорите, — отвечал я.
— А вот адрес ты запрашивал. Так ведь?
Я не знал, что отвечать: перехватили мое письмо или ответ адресного стола? Если мое письмо, то молчи - не молчи — карцер готов. Но если ответ, то это надо поспорить.
Офицер сидел, держа в руках на столе какую-то бумагу — это было не мое письмо.
— Адресный стол отвечает не на «левое» письмо, а на мой запрос, посланный еще с пути, через почту пересыльной тюрьмы.
Офицер разозлился: ход не удался.
— А что это за человек такой?
— Мой знакомый.
Офицер поднял тонкий листок папиросной бумаги и, держа его тыльной стороной ко мне, начал читать, на ярком фоне света из окна я увидел на бланке написанным чернилами адрес и прочел его, переворачивая в уме буквы, — остальной текст меня не интересовал.
— Но я тебе все равно адрес не скажу, иди! — грубо и резко броска офицер.
Я пошел к дверям, но не удержался и, выходя, повернулся:
— Адрес, присланный мне, я уже знаю: Герцена, 45 квартира 5.
На меня смотрели ничего не понимающие выпученные глаза сидящего. Он даже не ответил.
Выйдя, я думал: вот так складывается у охраны мнение, что «зэк все может». Я уже слышал, как два солдата говорили между собой на вышке после передачи «поста по охране врагов народа».