Ехал я с «комфортом» — один в купе. На станции Вихоревка меня передали конвою больницы. «Воронок» подвез меня к обычному лагерю, обнесенному колючей проволокой, с вышками и пулеметами. Но в бараках были больничные отделения, на нарах лежали полутрупы. Я попал в хирургическое отделение, где было наиболее чисто, и даже имелась послеоперационная палата. Во время обхода я познакомился с ведущим хирургом. Это был тоже политзаключенный, молодой украинец из Львова, доктор Манюх. Вечером он позвал меня к себе в кабинет под видом осмотра, а фактически — поговорить, расспросить: ведь я был еще «свежий». Манюх рассказал, что сидит за участие в национальном движении за самостоятельность Украины, что взяли его, едва он успел окончить мединститут. Грустно улыбаясь, он говорил:
— Привезли меня в эту больницу и сразу поставили хирургом. Я им говорю, что рано мне еще делать самостоятельные операции. А начальник больницы смеется: режь, — говорит, — у нас тут до тебя дантист резал, и то ничего! И начал я «резать»... В день по три резекции желудка делал. Как делал — это другой вопрос. Ну, а теперь я — специалист. Меня самолетом в Иркутск возят — начальство оперировать. Насобачился. И он налил нам обоим немного спирта:
— Давай выпьем за хорошие надежды! Хотя их и нет...
Мы долго еще сидели, разговаривая.
— Знаешь, как лекарства тут покупают: дают мне сумму денег и говорят: ты составь на эту сумму список медикаментов. Но смотри, чтобы тебе хватило: выписывай недорогие, но побольше... Вот и понимай!
В последующие дни я познакомился с другими врачами-арестантами. Среди них были очень приятные люди: Конский, спокойно делавший великое дело помощи больным; Зубчинский, самоотверженно работавший с туберкулезниками; Болдурис — день и ночь сидевший в лаборатории. В кабинете Зубчинского, человека очень сдержанного, хотя и доброжелательного, я увидел странную картину: на фоне жуткого кровавого заката — изогнутые искореженные черные стволы обгорелых деревьев стояли в болотной тине...
Картина оставляла незабываемое впечатление. Оказалось, что это работа самого Николая Александровича. Мы разговорились. Он хорошо знал поэзию, что сразу привлекло меня. До сих пор я еще ни с кем не говорил о Каганове и о том новом философском миропонимании, которое он дал мне. Но тут я почувствовал, что стоит говорить об этом. Зубчинский спокойно отозвался:
— Я знаком с этими вопросами. Читал о них. Сам я родом из Харбина, жил там в Китае с родителями. Вот и вывезли меня сюда в тюрьму за что-то. А эти вопросы интересовали меня давно. Я дам вам кое-что почитать на эту тему.
И вот, совершенно неожиданно, в глуши сибирской тайги, у меня в руках оказалась «Тайная Доктрина» Блаватской. Я читал, глотая страницы. И даже не подумал, как быстро сбылись предсказания Каганова.
Месяц, который я провел в больнице, прошел очень быстро. Как сквозь туман — настолько я был поглощен чтением — я помню появление у нас в корпусе женщины-врача, по кличке «Домино»: сидя у постели умирающих, она напевала модную тогда песенку «Домино». Она пришла, так как привезли из какого-то воровского штрафного лагеря парня со страшно распухшей ногой: он сделал себе «мастырку». «Мастырка» — это членовредительство, но медленное. Например, берут нитку и пропускают ее между зубами, смачивают слюной, потом прокалывают кожу ноги и вдевают эту нитку с иголкой под кожу; через несколько часов это место страшно опухает, и человека срочно вынуждены везти в больницу.
Воры делают это лишь для того, чтобы попасть в больницу: покурить, уколоться морфием, выпить чаю — он ведь в лагере запрещен, а блатные пьют его, заваривая пачку на кружку воды и получая «чифирь» — густую жидкость, вызывающую возбуждение нервной системы.
Парень этот сделал «мастырку», но не успел вынуть нитку: нога распухла, как бревно. На его горе, «Домино», принимая его, обнаружила членовредительство. Манюх разрезал опухоль, вынул нитку, но у парня уже началась гангрена. Пришла «Домино».
— Готовь операцию, отрежь ему ногу, — обратилась она к хирургу.
Но когда все было готово для операции, вдруг приказала:
— Подождем до утра, не оперируй.
И ушла.
А парень метался и орал от боли. И чернота шла вверх по ноге... Мы сказали Манюху. Он позвонил «Домино».
— Ничего! Потерпит до утра, — был ответ.
А утром гангрена уже пошла через бедро вверх. На вторые сутки парень скончался в страшных мучениях.
Глава XIX
Через месяц меня включили в этап. Но до этого я все же успел прочесть у Зубчинского ряд книг по вопросам теософии. Мы ехали опять на ст. Чуна, в лагерь № 04. В Чуне от маленького станционного домика нас повели через таежные вырубки и строящийся небольшой поселок. Этот лагерь не отличался от других, разве только был более ветхим... Скоро я увидел, что это нечто вроде резервуара, откуда черпали людей для громадного лагеря, расположенного неподалеку, для ДОКа — деревообделочного комбината, где работало много тысяч человек. В зоне были люди, поправляющиеся после болезни и занятые «легкой» работой — разгрузкой вагонов для ДОКа. Меня встретили знакомые: врач Гефен, Виктор и многие друзья; я уже перестал чувствовать себя в лагере новичком, хотя, по сравнению с другими, был здесь еще немного. Ведь люди исчисляли свои сроки с 1948 и даже с 1945 года, то есть сидели уже по 10 лет. Был здесь и человек, кончавший 25-летний срок... Это был старый коммунист, соратник Ленина, еврей Баумштейн. Меня познакомили с ним. Он лежал в бараке, уже не вставая, от истощения у него была хроническая пелагра. Сухонький легкий скелет, обтянутый бледной шелушащейся кожей, привстал мне навстречу и подал невесомую руку. Говорить ему было тяжело, и мы, посидев недолго, ушли. Наш разговор касался общих мест.
— Ну, как там, на воле? — спрашивал беззубый рот.
Я хотел спросить его мнение о событиях наших дней, но жаль было мучить человека.
— Все по-прежнему. «Временные затруднения» тянутся почти 40 лет.
Этот еле живой человек все еще считался опасным — его везли в Красноярскую тайгу, в ссылку.
Был тут парень, знакомый мне по Омску, который не производил на меня приятного впечатления, но был явно интересен своим внутренним миром: Геннадий Черепов, бывший студент, сын известного советского генерала. С товарищами, тоже детьми крупных военных, он создал террористическую организацию: из отцовских пистолетов они убили секретаря областного комитета партии в Свердловске. А в лагере этот высокий, нервный юноша с громадными серыми глазами и бровями вразлет на скуластом лице попал в русскую националистическую группу, которая боролась с «украинским засильем». Думаю и даже уверен, что группу эту создал КГБ, чтобы разжигать национальную вражду в лагерях. Но Гена, конечно, был искренен. В драке с украинцами ему повредили позвоночник: он сильно хромал. Этот человек увлекся теперь философией, и наше с ним знакомство развивалось: он давал мне читать Канта, Гегеля и даже Ницше (это было запрещено). Постепенно наши беседы становились глубже и искренней и, наконец, я кое-что рассказал ему, дав возможность самому додумать остальное — о понятиях Кармы и реинкарнации. Сказанное мною Гена воспринял, как откровение. Да это и было откровением для незнающего. Серьезно мыслящий человек не может пройти мимо этих понятий, меняющих весь взгляд на философию и мышление.
Но на этом наше знакомство не остановилось: поскольку Гена сам писал стихи, я читал ему Брюсова, Блока, Гумилева. Геннадий сидел, не дыша. Он не знал этих поэтов: в школьных программах СССР их нет.
С Геной Череповым приходил ко мне Валька «Лохматый» — Рикушин, тоже известный мне еще по Омску. Бывший беспризорник, живший на кучах отбросов угля, под мостами, он с детства научился воровать. Сначала — на рынках. А потом его «специальностью» стало сбрасывать на ходу с товарного поезда контейнеры. Паровозная бригада показывала ему и его товарищам, что лучше сбросить; они проделывали «работу», прыгали с притормозившего состава, разбивали упавший контейнер, продавали бывшие там товары, а деньги делили с железнодорожниками: ведь в СССР все вынуждены воровать, всем не хватает на жизнь. Ворует продавец в магазине и директор треста; воруют генералы и руководители военных институтов; я сам, работая в системе Министерства вооружения, помогал некоторым из них вырваться из «объятий» прокуратуры, где на них были заведены дела о хищении денежных средств и материалов. А Валька воровал потому, что просто хотел есть. Начались аресты, тюрьмы. Сейчас ему было 19 лет. К нам, в лагерь политзаключенных, он попал за то, что в подземном карцере вскрыл себе вену и кровью написал на стене: «Смерть коммунистам!» Вся жизнь этого юноши прошла в борьбе за элементарное существование: на свободе он хотел добыть хлеб, в лагере ходил с двумя ножами, чтобы сохранить жизнь. Вечные драки с «политическими противниками» — «суками» — не раз ставили Вальку в безвыходное положение, и тогда он убивал. А однажды его «заловили» и так изрезали, что потом врачи «сшивали» его больше полугода. В драке этой ему ножами изрезали голову, и теперь у него кожа там сплошными рубцами, так что его нельзя стричь наголо (как стригут каждые 10 дней всех нас). Отсюда и кличка — «Лохматый». Этот бывший вор теперь дружен с Геннадием, ходит за ним, как тень. Читает философские книги. Начал писать стихи. Но есть и еще кое-что, связывающее этих людей: оба морфинисты, оба курят «план», гашиш... Геннадий начал колоться, когда ему перебили позвоночник. Ну, а для Вальки это естественно: как избежать подобного, если вся жизнь «по кочкам»?