— Всех, кого сочтут невиновными, — коротко отвечал Евстигнеев.
— И нас, украинских повстанцев, тоже? — спросил стоящий рядом со мной полковник Украинской Повстанческой армии Михаил Куций, участник героической борьбы на Западной Украине против советской оккупации до 1953 года.
— Я лично предпочел бы, чтобы винтовка была только в моих руках, а не в ваших. Но это — дело Комиссии.
Ответы Евстигнеева звучали уверенно, и было понятно, что Комиссия существует.
— Но как же Комиссия будет проверять, кто виновен, а кто нет? Ведь у нас там в делах такое понаворочено, такое на себя наговорили под пытками?!
— Это дело Комиссии, у нее есть инструкции, и она будет руководствоваться социалистическим правосознанием.
Ответ и формулировка полковника были туманны. Но именно это и вселяло надежду: «социалистическое правосознание» — это та резина, которую можно тянуть, куда угодно. В 1937 году под этой формулой расстреливали сотни тысяч и миллионы посылали в лагеря. Может быть, теперь потянут в другую сторону? Чего не бывает в сумасшедшем доме?!
Офицеры ушли. Люди в зоне полезли на бараки: вдали, в тупике железной дороги виднелся отдельно стоящий вагон, в котором приехала Комиссия. Зона гудела от разговоров и споров. Я на все расспросы отвечал: завтра увидим, что это за сюрприз.
На следующий день всю зону не вывели на работу и вечером объявили список: 60 человек утром — на Комиссию.
Все мы ломали голову: как можно пересмотреть за день дела 60 человек? Ведь у каждого по два-три тома бумаг обвинения, десятки допрошенных свидетелей, сотни документов. Как это будет делаться?
Действительность превзошла все наши ожидания: утром ушли 60 зэков, а к пяти часам вернулись в зону за вещами 60 свободных, полностью реабилитированных граждан СССР, которые могли ехать в любой конец страны на «бесконвойку»!
— Как это было? — сыпался на пришедших один и тот же вопрос.
И все отвечали примерно одно:
— Вызвали меня, спросили фамилию, статью, срок и задали вопрос — виновным себя признаешь? Я ответил — нет! Велели мне выйти в коридор и подождать. Сказали, если будет один звонок, вернись. Если позвоним два раза, иди в зону — тебе отказано. Вот услышал один звонок. Вхожу и слышу от председателя: «Комиссия тебя признала невиновным и реабилитированным. Ты свободен. Можешь идти».
— А кто же там, в Комиссии?
— Человек десять, почти все в штатском, себя они не называют.
На следующий день было вызвано 80 человек, на третий — 100. Комиссия явно понимала, что она может просидеть здесь год, если будет освобождать так медленно. На «пересмотр» дела тратилось две-три минуты. И вскоре стало ясно: у нас работает «расширенная тройка», то самое ОСО — Особое Совещание — посылавшее раньше людей миллионами без суда в лагеря и теперь получившее задание раскассировать эти лагеря: мы поверили, что политические лагеря ликвидируются. В это время и от немцев, уехавших на Запад, стали поступать письма и газеты: весь мир кричал о сенсации — СССР распускает политлагеря, ежедневно по всей стране освобождаются десятки тысяч политзаключенных!
Кто-то в правительстве на сей раз очень умно решил: не объявлять нигде официально об освобождении политзаключенных. Эти демагоги знали, что им в мире не верят, и решили, что «тайный» роспуск лагерей произведет больший эффект. И ведь не ошиблись! Весь мир, не ожидая конца трагикомедии, кричал по радио и в газетах: Хрущев распускает и ликвидирует политлагеря в СССР!
А Комиссия вдруг приостановила работу. В лагерях волновались. Но после трехдневного перерыва загремели репродукторы в зоне: «Внимание, граждане заключенные! Всем лицам, осужденным Особым Совещанием, вне зависимости от статьи и срока наказания, собрать вещи и явиться на вахту лагеря. Вы реабилитированы и освобождены».
Вот это номер! Одним махом сотни тысяч людей вышли на свободу. Чего там чикаться с комиссией, дурацкой процедурой вызовов: сами загнали вас сюда, сами и выпускаем, мы-то знаем, что сажали людей ни за что!
В зоне делалось что-то невообразимое: люди бегали с вещами, чемоданами, мешками, суетились, кричали, обнимались, плакали. Витя мой тоже попадал в число освобождаемых — он сидел по решению ОСО. Через полчаса, когда мы повели Виктора к вахте, там собралась уже громадная толпа: офицеры со списками не успевали пропускать людей за ворота. Часа через два в зоне стало тихо и почти пусто: половина лагеря, ушла на свободу.
После этого Комиссия продолжала работу в том же темпе, что и в первый день: по 60 человек. Но уже начали возвращаться в зону те, кого не освободили... Почему? Никто не знал. Просто: два звонка и иди обратно.
Мы старались понять логику Комиссии, но это было нелегко: иногда оставляли людей, сидевших явно ни за что. Убийцы, гитлеровские палачи, в основном, оставались, но часть из них все же уходила на свободу. То же и с украинскими националистами: в основном, их не освобождали, но все же были и тут случаи ухода за зону. Уехал, например, Дмитро Лебедь — один из руководителей ОУН, но остались Горбовий, Слипий, Сорока, Дужий, Долишный — герои движения за освобождение Украины.
Не освобождали пока иностранцев. Не был освобожден пока никто из обвинявшихся в шпионаже. Вызывали по алфавиту, кое-кого пропускали. Моя фамилия начинается на «Ш», и ребята шутили: «Терпи, если бы вызывали на расстрел, ты был бы в выгоде!»
Неожиданно всех иностранцев: англичан, американцев, турок, французов, иранцев, японцев (но не «своих» — поляков, венгров, румын) вывезли на лагпункт № 601, в Тайшет. Там, как говорили, работает специальная комиссия для иностранно-подданных.
Мы распрощались с Анри и Максом, с другими друзьями, попавшими сюда со всех краев света, до Гаваев в Австралии включительно.
Оставшиеся в зоне люди теряли всякое ощущение власти КГБ и режима: у нас уже отросли длинные волосы, мы носили свою одежду, получали и отправляли письма без счета и цензуры, нам передавали письма и бандероли из-за границы. Вольница! Администрация и надзиратели попросту заискивали перед заключенными: кто знает, может быть, завтра этот вот выйдет, наденет генеральскую форму, а может — ножом пырнет?
Наступала Пасха, и мы с Золей Кацем решили, что надо как-то ухитриться и испечь мацу. Мы с ним чувствовали, что нас не освободят: у него срок только начался, а я сижу за «шпионаж» — куда там! Но настроение было весеннее, и Пасху хотелось встретить, хоть как-то соблюдая древний обычай.
Золя достал где-то муки, и мы договорились, чтобы нам разрешили воспользоваться плитой в сушилке. Когда разводили тесто, то Золя загляделся, а я добавил слишком много воды... Тесто уже для мацы не годилось. Пришлось искать еще муки. А ведь в СССР муку и вольным гражданам хорошо если два раза в году продают («дают»), а тут — лагерь... Но деловая сметка и оперативность Золи спасли положение, и он показал мне, как замешивать мацу по всем правилам. А приспособление для наката дырочек я сделал из колесика от будильника и колол очень старательно. Пекли мы, обливаясь потом, у раскаленного железного листа. Получилось килограмма три совсем неплохой мацы. Мы раздали ее нашим евреям, и около килограмма удалось даже послать ребятам на ДОК.
Людей в зоне становилось все меньше. Но вот настала и моя очередь: Комиссия. Утром нашу группу вывели за зону, выстроили в очередь у дверей административного барака и по одному начали вызывать. Все входившие не задерживались больше трех минут и ждали решения еще две-три минуты. В этот период уже многим отказывали.
Моя фамилия... Вхожу в большую комнату, где за столом, сгрудившись, сидят человек восемь в штатском: молодые, пожилые, одна совсем старая женщина. В лагере был слух, что она сама сидела и реабилитирована.
— Фамилия, имя, отчество, статья, срок... — вопросы сыплются градом, как на этапе.
— Расскажите о своем преступлении, — звучит голос одного из людей за столом. Я стою у дверей.
— Мне нечего рассказывать: все написано в протоколах моих допросов, — отвечаю так специально, чтобы знать, чем они располагают.
— У нас нет ваших допросов. Мы хотим от вас услышать.
— Значит, то, что я и предполагал: дел наших нет.