Уже наступила весна, подкоп был окончен, и мы лишь ждали весенней грозы, которая смоет наши следы, собьет собак. А дни, как назло, стояли ясные, дождя не было. Мы все время боялись, что подкоп обнаружат при очередном обыске. Все нервничали, начинали ссориться по пустякам. Так прошел почти месяц: мы ходили, глядя на небо, ища туч. Но вот, наконец, собралась гроза, и к вечеру, когда пошел дождь, мы решили: идем! Был брошен жребий выхода, розданы документы и, забрав мешочки с едой, мы пошли по очереди в подкоп. А один из наших ребят зашел в барак блатных и сказал им, что вслед за нами могут идти и они: эти люди всегда готовы бежать и уходят, как правило, на недельку — выпить водки и, если повезет, найти женщину, а потом, при аресте, не огорчаются. Нам же было выгодно распылить внимание КГБ: если в побег уйдет дополнительная сотня людей, то потребуются солдаты и для их поиска.
Я спустился в люк впереди Семена и, втиснувшись в узкий ход, пополз, толкая впереди мешочек с едой. Полз я страшно долго: ход был тяжелый, с подъемами, спусками, поворотами. Наткнувшись на ноги того, кто был впереди, я замер в изнеможении. Уткнувшись носом в землю, я осторожно дышал, ожидая, когда прокопают отверстие вверх. Но время шло, дышать становилось все труднее, а выходить не начали. И вдруг тот, кто был впереди, сдавленно сказал:
— Иди назад, ползи назад!
— Почему? — недоумевал я.
— Иди назад! Потом объясню!
Я передал команду Семену, а он дальше, — и началось обратное движение.
Когда все вышли на поверхность, выяснилось: выход оказался не там, где рассчитывали, а далеко в стороне; ход подкопа изогнулся дугой, и выход попал в запретзону, прямо под колючую проволоку, рядом с будкой собаки. «Удачнее» — не придумаешь!..
После короткого совещания добровольцы полезли еще раз посмотреть, но вернулись с сообщением: выходить можно только под верную пулю. В сторону специалиста, руководившего подкопом, старались не смотреть. Он сказал: «Идите по секциям; когда придут солдаты, я весь подкоп возьму на себя одного — все равно кому-то за него ехать в закрытую тюрьму. Все документы отдайте обратно Шифрину, он спрячет».
Мы понимали, что он прав, и, попрощавшись, разошлись: медлить было нельзя.
Уже рассветало, и вскоре в лагерь ворвались встревоженные солдаты и полуодетые офицеры: при обходе зоны патруль наткнулся на отверстие подкопа и решил, что в зоне уже никого нет...
А мы лежали на своих местах, на душе было тяжело и беспросветно: еще одна надежда рухнула!
Когда я проходил мимо раскопанного солдатами подкопа, около него сидел начальник режима с предыдущего штрафняка.
— Здравствуйте, Шифрин! — окликнул он меня. — Вот ведь загадали вы нам загадки!
— Какие? — непонимающе спросил я.
— Да вот: в прошлом деле мы землю нашли, а дырку — нет. Теперь — дырка есть, а земли нет. Где земля?
— Ну, этого я не знаю.
— Да я и не спрашиваю. Интересно просто, профессиональный, так сказать, интерес.
Начальство было явно встревожено: в зоне всю зиму шел подкоп, а оперуполномоченный этого не знал. Было принято решение о расформировании лагеря, и почти вся группа, участвовавшая в подкопе, попала в соседнюю зону: там строили летний пионерлагерь.
Увидев, что вся зона там перекопана, ребята днем открыто прокопали ход до запретзоны и ушли в тайгу: сразу 20 человек!
А мы, остальные, сидели в это время в следственном изоляторе, откуда нас отвезли в зону № 042 — тоже штрафную.
Тут было опять полно знакомых. Но часть людей привезли из Александровского Централа — закрытой тюрьмы под Иркутском. Один из них, пожилой человек, сидевший с 1948 года, рассказал мне, когда услышал о том, как в 1952 году по всей стране евреев переписывали для отправки в Биробиджан:
— Я-то это дело знаю с другого бока, так сказать. В 1951 году я был в спецлагере под Иркутском, и нас вдруг бросили строить железнодорожную ветку, отвод от центральной магистрали Владивосток—Москва. Строили мы спешно, в глухом месте, и ветка шла к Байкалу. Нам даже зачеты на этой работе давали. Довели рельсы до обрыва на скале, нависшей над озером. Там добрая сотня метров до воды, и скала отвесная. Спрашивали мы: зачем сюда ветка идет? — а нам отвечали, что это для рыбного флота, база тут будет. И лишь потом дошли до нас слухи — секреты-то начальство хранить не умеет — что приказали эту ветку построить, чтобы эшелоны с евреями в Байкал сбрасывать. Подох Сталин, а ветка и по сей день стоит, зарастает, гниет.
Дико и нереально звучал рассказ пожилого, утомленного человека. Оставшись один, я думал: а ведь, действительно, вполне возможно, что так бы и было. Был бы приказ — и его выполнили бы, даже не задумавшись, правильно ли поступают. Как поет Окуджава:
Иду себе, играю автоматом,
Как просто быть солдатом, солдатом...
Как просто быть ни в чем не виноватым
Совсем простым солдатом, солдатом.
Тут было опять полно знакомых. В нашей зоне собрались опять самые видные руководители украинского национального движения: Горбовий, вновь арестованный (после совсем недавнего освобождения) Лебедь, Сорока, Грицяк, Шухевич, Долишный, Дужий. Эти люди имели смелость в спорах о евреях открыто встать на нашу сторону, и я был с ними в хороших отношениях. Все они держались перед администрацией с достоинством, и этим подавали пример рядовым бойцам своего движения, которые далеко не всегда были на высоте (несмотря на то, что во главе этого освободительного движения стояли высокоинтеллигентные люди).
С Горбовим, Сорокой, Шухевичем, Дужим мы иногда подолгу беседовали о героическом сопротивлении, оказанном Украиной насильственной русификации. И я понял, что национальная идея переходит сейчас из западных областей Украины в восточные, а это больше всего и беспокоит советскую власть. Именно поэтому украинских руководителей часто возили в Киев и соблазняли всеми благами, обещая немедленную свободу, если они подпишут заранее подготовленную брошюру. Из одной такой поездки не вернулся Дужий — человек, отсидевший лет пятнадцать... Я был близко знаком с ним по штрафнякам, он помогал мне, так как работал кем-то вроде фельдшера. И было грустно узнать, что он все же подписал отказ от убеждений, за которые столько выстрадал вместе с женой, сидевшей где-то в Заполярье.
Юрий Шухевич был еще молод, но по тюрьмам и лагерям он шел уже больше 10 лет: его арестовали в возрасте 14 лет и послали в детский концлагерь (есть и такие лагеря в СССР). К взрослым он попал после того, как ему исполнилось 18 лет. Его никто не судил, срока тюремного не назначал, и на деле его вместо статьи кодекса стояли буквы: «ЧСВН» — «член семьи врага народа».
Так советская власть отправляла в лагеря и тюрьмы тысячи совершенно невинных людей. Так прошел через 20 лет лагерей сын расстрелянного Сталиным еврейского генерала Ионы Якира — Петр, который, как и Юра, вновь арестован в 1972 году.
Юра был весел и общителен: в детских лагерях он не имел возможности учиться и теперь пользовался любым случаем, чтобы от сидевшей в лагере интеллигенции почерпнуть знания, которых он жаждал: история, литература, философия, математика, поэзия — все эти лекции охотно читались для него взрослыми друзьями. А сам он вносил бодрость своей жизнерадостностью и всегда старался помочь слабым сделать норму работы. Хочу сразу рассказать о судьбе этого прекрасного человека: мы расстались с ним, когда в 1963 г. КГБ неожиданно перевел его из лагеря во Владимирскую тюрьму — самый строгий политизолятор. Поцелуй и объятие наспех: — «Увидимся в Израиле» и Юра скрылся в проеме вахты. Но вот я в Израиле, а судьба Юры — трагедия. После 20 лет заключения его освободили, но не дали вернуться на Украину. А в 1972 г. опять арестовали и осудили еще на 10 лет тюрьмы, без всякой вины. На свободе осталась его молодая жена и двое детей: советская власть сейчас «гуманна» и детей его в концлагерь пока не отправила.