— Есть Библия, могу дать почитать.
Я знал, какая это была ценность: Библия была у меня переписана от руки почти полностью, — у нас ее безжалостно отбирали.
Савелий, услышав о Библии, весь засветился улыбкой и сказал, что вечером придет ко мне в барак. Пришел; одет в чистую рубашку, аккуратно причесан: чтение Вечной Книги — праздник!
Я протянул ему тетрадь. Но услышал:
— Читать-то я не могу, я и тебя-то неясно вижу, какой ты есть, голос твой вот запомнил. Уж ты почитай мне сам.
Не могу сказать, чтобы я очень был доволен этим предложением; у каждого есть свои дела, и я не собирался сидеть с Савелием. Но делать было нечего, я начал читать главу, которую он попросил. Читали мы пророка Исайю. И в одном месте Савелий меня остановил:
— Ты тут слово сказал, но там должно быть не это слово, — и он назвал верное.
Я, действительно, оговорился.
— Савелий, — говорю, — ты что же, наизусть текст знаешь?
— Конечно, — отвечает.
— Так зачем же тогда читать? — спрашиваю.
— Ну, это ведь радость — Писание слушать. Это ведь праздник. И мысли новые приходят, когда слушаешь.
С этого времени мы часто сидели с Савелием в свободное время — я читал ему тексты Библии, а он говорил иногда о своем понимании тех или иных мест. Часы эти до сих пор вспоминаются с радостью и думается: этот человек не поучал словами, не втолковывал свою правоту, не убеждал, но всей жизнью своей, каждым прожитым часом давал людям пример.
Савелий отнюдь не был трусом и оказался человеком до предела принципиальным. Как-то согнали нас слушать доклад приезжего чекиста о Ленине. Когда лектор начал награждать Ленина возвеличивающими эпитетами, все мы сидели, вынужденные слушать, и не думали возражать. Вдруг посреди зала возникла длинная фигура вставшего Савелия.
— Зачем же вы из простого человека делаете себе Бога? — спросил он тоном спокойного упрека. — Ведь есть в истории человечества много великих людей, не менее прославленных. Но что они все перед Творцом? Не делайте себе Бога из человека.
К Савелию, по команде офицеров, уже кинулись надзиратели, мы попытались его защитить, и вскоре все участники свалки были в карцерах. Я сидел в камере рядом с Савелием, и он говорил через дверь:
— Ну, чего восставать против них? Я сказал, что нужно было, и посидел бы тут один, а восставая, только озлобляешь человеков.
У меня было такое ощущение, что я рядом с настоящим праведником. Он все делал без позы.
А со мной в камеру попал некий Нестеров. С ним я уже встречался и слышал, что жил он раньше где-то в Европе. Но тут я узнал историю его жизни от него самого.
— Я уехал из России нелегально в 1922 году, не мог выдержать ужаса и разрухи, принесенных большевизмом. Попал я в Англию и вскоре нашел свое место в жизни. Я знал языки, стал киносценаристом, а впоследствии и компаньоном в фирме. Жил я хорошо, и к 1938 году уже откупил фирму. Много путешествовал, имел домик в Ницце, яхта была моторная на десять человек. Но мысли о России меня все же не покидали: я доставал московские газеты, старался понять, что там происходит. И как-то начинал верить, что большевизм переродился: судя по газетам, страна жила в едином порыве строительства и возрождения. Поехать посмотреть я не мог, опасался ареста. Но когда началась война с немцами, то вся моя душа была там, в России. И я начал посылать деньги для обороны страны. В ответ советское посольство присылало мне любезные письма. Несколько раз я посылал туда очень крупные чеки. Раз приехали ко мне из посольства, поблагодарили и начали расспрашивать: не нужно ли чем-нибудь помочь? Объяснили, что все обо мне знают, что я должен понять: давно уже мой поступок перестал быть преступлением, а теперешнее мое отношение к родной стране показывает, что я настоящий патриот. Много красивых слов я услышал. И видел, что говорят со мной интеллигентные русские люди, а не те откровенные убийцы, которых я помнил по первым годам революции. И я поверил... Поверил, что коммунизм совсем иной. Дал адрес сестры, ее нашли, и вскоре я начал получать письма от родных. Они писали, что война была тяжелым испытанием, но теперь страна возрождается, они рады своим успехам в работе, счастливы и огорчены только тем, что не видят меня.
Я отвечал. И вскоре получил от посольства предложение — война к этому времени уже кончилась — посетить родных в Москве, если я, конечно, хочу. Решился я. Накупил подарков целый железнодорожный контейнер — опись вещей была на пятьдесят страниц...
Несчастный замолчал, задумавшись. Передо мной был живой скелет. Ходил он на костылях, волоча перебитые и полупарализованные ноги. Глаза его были полны такого отчаяния и тоски, что слушая его, я впал в какое-то оцепенение.
— И приехал я, как турист приехал. В Москве меня прямо из аэропорта отвезли в тюрьму. А встречали такие лощеные, такие европейские... Избили меня на Лубянке: «Ты, гад, думал, что не помним тебя, изменника родины!». Дали они мне «полную катушку», — 25 лет — конфисковали все подарки, что привез, и попал я на Воркуту. Там я лес грузил на шахтах, работал, стоя по пояс в ледяной воде, ноги мне бревно повредило и от холодной воды их почти парализовало. Теперь вот доживаю тут: лечусь от ностальгии...
Несчастный человек замер, нахохлившись на тюремных нарах. Прочтите внимательно эту главу, больные ностальгией по России: пишу ее я для вас. Пишу, вспоминая моего товарища Нестерова, умершего на «трассе смерти» в Тайшете.
Глава XXIX
Наша больница была примерно в 30 км от ст. Чуна, где находился Деревообделочный комбинат трассы.
Совершенно неожиданно — и с точки зрения нормальной логики — по непонятной причине, всю больницу перевели в рабочую зону ДОКа: там для больницы выгородили два барака в углу.
В страшную тесноту перевезли стариков и калек; врачей почти не было, они остались на старом месте: больницу отдали блатным.
Шла зима 1960 года, рано выпал снег. Я думал, что с этими переездами, пожаром, больницей КГБ обо мне забыло. Чувствовал я себя окрепшим — все лето я в больнице добровольно колол дрова для хлебопекарни — и на ДОКе тоже начал работать.
О том, что я на ДОКе, узнал Гена Черепов; он был в нескольких километрах на л/п 04. Для того, чтобы увидеться, поговорить, прочесть мне свои новые стихи, он симулировал приступ аппендицита: ночью его привезли к нам и сделали операцию. Я ругал его за такой риск здоровьем, но он лишь смеялся и был страшно доволен. Конечно, я тоже был рад встрече. Увидеться он хотел еще и потому, что за последнее время добыл кое-что из Каббалы, и ему нужно было посоветоваться о теософском значении сефирот; в беседах он высказывал очень интересные и своеобразные мысли о «Каббале цифр» и ее взаимосвязи с именами двенадцати колен Израиля. В наших встречах и беседах принимал участие Феликс, который в этот период увлекся католицизмом: в зоне были два римских епископа — отец Владислав и отец Бронислав (поляки).
Эти люди были очень интересны и своеобразны. Некогда они преподавали в Риме и Сорбонне историю религии и догматическое право. Познакомившись и подружившись, мы вели очень интересные беседы; иногда они нам читали отдельные лекции по истории католических орденов.
Феликс в спорах был проникнут важностью момента и, как страстная натура, нетерпим до крайности. Когда он однажды накинулся на меня в какой-то религиозной отвлеченной беседе, то Юра Меклер тихо и с участием спросил его:
— Феликс, ты не хотел бы поработать в инквизиции?
Все мы рассмеялись, и Феликс снова обрел дружественное спокойствие. С нами часто бывал старый знакомый — Николай Иванович Богомяков. Этот умница, интеллигент до мозга костей, всегда был сдержан и внимателен, тактичен и заботлив к нам беспредельно. Приходил также Карл Фрусин, сидевший еще лишь первые годы. В прошлом инженер и альпинист он был любознателен и старался в лагере не терять даром времени, упорно изучая языки в свободное от изнурительной работы время.
В зоне было много интересных людей и событий, прибывали люди со всех концов страны, делились новостями.
Приехавшие из Омска рассказали, что там они строили металлическую телевизионную башню, и один заключенный влез на самый верх, продвинулся в подвешенной люльке на край металлической стрелы, далеко выдающейся от основной вышки, и на самом ее конце повесился. Снять труп было почти невозможно; заключенные отказывались, а надзиратели боялись. В городе узнали о происшествии, видели висящий труп, и толпы жителей молча собирались на улицах. Какой-то офицер дал команду стрелять по веревке, на которой висел труп. Толпа жителей и заключенные подняли дикий крик; стрельбу прекратили. Труп висел двое суток. Потом привезли блатных из соседнего лагеря: они взялись его снять за морфий и гашиш...