Однажды меня уговорили дать в соседнюю камеру мою — уже знаменитую в то время по всей трассе — тетрадь со стихами, собиравшимися с 1954 года.
При передаче через раздатчика пищи ее отнял надзиратель. Это — конец. Мне было очень горько. И товарищам тоже. Дня через два, когда мы возвращались с прогулки, я увидел сидящего в своем кабинете — камере с открытой дверью — заместителя начальника тюрьмы, капитана Мешкова. Этот пьяница и матерщинник открыто курил гашиш и уже не стеснялся ничего: все знали, что он педераст.
— Я попробую забрать стихи, — сказал я ребятам и пошел к двери кабинета.
— Что надо, Шифрин?
— Вам отдали мою тетрадь стихов, взятую у меня.
— Да. Что хочешь?
— Эту тетрадь, эти стихи я собирал годами. Стихи я очень люблю. И прошу вас: не выбрасывайте их, положите в мои вещи в каптерке.
Офицер вынул из стола толстую подшивку тетрадей со стихами и начал ее листать, читая. Я молча стоял и ждал. Минут через пять он захлопнул тетрадь и сказал:
— Хорошо, не сожгу.
В этом ответе, в его голове мне послышалось что-то человеческое и — импульсивно — я начал говорить:
— Капитан, вы когда-нибудь вечером, перед уходом домой к семье, заглядывали в «глазок» камеры? Видели вы, как сидим мы в мертвом полусвете и холоде среди всего этого ужаса? Ведь нам надо как-то сохранить себя людьми. Поймите, как необходима эта тетрадь именно в камере, именно нам!
Я говорил горячо, я старался, чтобы меня понял человек. Воцарилось молчание. И он протянул мне тетрадь — без слов, молча.
Когда смотришь на наш осатаневший мир, то думаешь, что могут быть лишь две точки зрения на происходящее: или человечество — белая скатерть с черными пятнами; или — черная скатерть с белыми проблесками. Даже сейчас я уверен, что скатерть — белая: дружба и любовь, сердечное соучастие и улыбка — вот жизненная основа, не может ею быть чернота...
В начале весны, когда еще лежал снег (время, названное Пришвиным «весной света»), пришел как-то Сорока, помогавший при раздаче пищи, и сказал: «Есть верные сведения, что всю нашу тайшетскую трассу вывозят. Говорят, что везут в Потьму, в Дубровлаг».
Никто не поверил. Для чего? Есть ли места удобнее для произвола, чем наша трасса?!
Но слухи становились все упорнее и точнее: вывезли заключенных с деревообделочного комбината со станции Чуна, увозили лагеря из Вихоревки. Нас не трогали. Сердца бились, надежда шевелилась в душе: а вдруг спасемся, а вдруг увезут... Все понимали: еще одна зима здесь — и мы конченные люди, дальше не выдержать.
И вдруг во время очередной прогулки к нам подошел каптерщик и объявил: подготовить квитанции на вещи, завтра — этап!
Такого в лагерях я еще не видел, даже при массовом освобождении в 1956 году: ребята обнимались, целовались, хохотали, прыгали — откуда только силы взялись в этих шатких скелетах. Кто-то бил меня по плечу: «Ну, скептик!» Я тоже блаженно улыбался, все еще боясь поверить: уж столько раз меня в лагерях наказывала судьба...
«Гитлер», Буряк и надзиратели ходили мрачнее тучи: добыча уходила от них. Они понимали, что привезут другие жертвы, но обидно было смотреть на нашу радость.
На следующее утро мы услышали последнюю матерщину наших тюремщиков: уезжали мы так, будто ехали на свободу. И действительно, этот переезд был не меньшим событием, чем освобождение — мы уходили от смерти. Хорошо помню и сейчас, что через три года, освобождаясь из Потьмы, я не радовался так, как тогда, когда выезжал из этого тюремного спеца.
«Воронки» подвезли нас к спецэшелону, состоящему из 50-70 товарных «пульманов» для скота и трех «Столыпиных» — это для «привилегированной публики», для штрафняков, для нас. Набили людей по 20 человек в камеру: мы молчали — лишь бы уехать!
Тут же, при посадке, мы стали свидетелями случая, оставшегося в памяти: на соседнем пути выгружали из вагона блатных и один из них, проигравшийся в карты, выскочил из вагона голый, с дощечкой в руке. Он бежал по снегу босой и когда ноги коченели, клал дощечку на снег и становился на нее: русская смекалка в применении к лагерям.
Еду нам выдали на четверо суток. Эшелон начал набирать скорость: так я еще не ездил! От Тайшета до Потьмы — четыре тысячи километров — ехали почти без остановок, трое с половиной суток; это намного быстрее экспресса. Нам было понятно, почему эшелон так гонят: надо было по возможности сократить шансы на то, что это чудо XX века — скотские вагоны, набитые заключенными и обставленные вышками, прожекторами и пулеметами — сфотографируют иностранцы: большевики теперь гонятся за внешней благопристойностью, — галстуки носят, Шопена и Генделя по радио день и ночь транслируют...
В вагоне шли разговоры: к нам подсадили новичков, недавно прибывших из Москвы и Воркуты.
Ехала с нами Тина Бродецкая — подельница семьи Подольских, — и вторая семья поэта Пастернака: мать и дочь, арестованные после смерти неудачливого лауреата Нобелевской премии, растоптанного Хрущевым.
Подсадили к нам двух иностранцев: совсем молоденького венгра, вывезенного после венгерских событий вместе с несколькими тысячами повстанцев в тайгу на Северный Урал; другой оказался немцем, почти не говорящим по-русски. У нас в камере оказались ребята, владеющие немецким языком, и он разговорился. Это был испуганный на всю жизнь, подозрительный человек. Но услышав его рассказ, мы поняли, что у него есть на это основания.
— Жил я в Мюнхене, работал в гараже, по ремонту машин. И были там у нас люди, которые все время с хозяином спорили, доказывали ему, что в восточной зоне, у русских, порядки лучше.
Я от них понаслушался и стал верить, что на востоке рабочая власть. И вот однажды сидели мы вечером в локале, пиво пили, и начался разговор об оккупации, о Берлине, о коммунистах. А я подвыпил и начал доказывать, что у Ульбрихта порядки лучше, что там власть в руках рабочих. Подсели к нам какие-то двое — это я еще помню — начали меня так с интересом расспрашивать о власти на востоке, поддакивали и все вино подливали, сами и заказывали. Потом я ничего не помню. Проснулся я в тюремной камере: эти негодяи положили мне в карман вместо моих документов паспорт Восточного Берлина и передали советско-немецким пограничникам: «тут вот пришел от вас какой-то и на Запад просится». А разбираться не стали, отправили меня в лагеря... И вот я теперь здесь...
Немец почти плакал, рассказывая все это.
— Ну, вот, отправили они тебя, значит, на учебу сюда, — резюмировал кто-то из слушателей.
А сейчас, живя в свободном мире, я вижу, увы, так много людей, которых стоило бы тоже послать в советскую концлагерную школу!
С нами в купе были ребята с Воркуты, рассказавшие о страшном происшествии, бывшем за полгода до этого на Воркуте.
Женя Русинович, минчанин, сидевший в лагере и работавший на стройке, получил отказ в свидании с приехавшей женой. Решив обойти препятствие — ведь не ехать же обратно без встречи женщине, собравшей кое-как деньги и тащившейся три тысячи километров — Русинович договорился с женой через бесконвойника, и она спряталась ночью в зоне строительной площадки, где охрана стояла только днем.
Когда муж и жена разговаривали, сидя в подвале, туда ворвались надзиратели: доносчик предал Русиновича. Жену с издевательствами и оскорблениями повели на вахту: «Ах, ты, б... мы тебе покажем, как тут продаваться!» — и там остригли наголо, а волосы повесили на колючую проволоку запретзоны...
И Русинович, понятно, обезумел. Он пошел с топором на вахту, зарубил растерявшихся надзирателей, забрал автомат, вернулся в зону и расстрелял всех стукачей, которых знал. Потом пошел опять на вахту, где лежали лишь трупы, вышел на шоссе, остановил легковую автомашину: Ее хозяин начал кричать: «Ты как смеешь меня останавливать — я секретарь горкома КПСС!» — «Тебя-то мне и надо!» — отвечал Женя и, застрелив его, велел шоферу везти себя в соседний лагерь. Там он, подойдя к вахте, одной очередью пострелял ничего не подозревавших надзирателей и офицеров и поехал дальше — в соседний лагерь: вся Воркута — сплошные лагеря.