Эта вырвавшаяся из лагеря смерть, этот мститель, уже не боящийся смерти, ехал из лагеря в лагерь и убивал офицеров и надзирателей. Характерно, что когда слух о его рейде пошел по городу, то работники КГБ не бежали с оружием ему навстречу, а вскакивали в машины и удирали из города.
А Русинович все ехал по лагерям, набрав несколько автоматов и много дисков с патронами; его появление всегда было неожиданным: он выпускал несколько очередей по охране и уезжал дальше. Увидев, что против него подняли по тревоге дивизию внутренних войск КГБ — такая дивизия стоит в каждом городе СССР для подавления возможных восстаний, — Женя подъехал к большому учрежденческому зданию и, выгнав оттуда служащих, занял оборону на крыше. Он отстреливался двое суток и пустил себе в висок предпоследнюю пулю из автомата.
Бесконвойники, хоронившие Женю Русиновича, рассказывали, что тело его было страшно изуродовано: палачи били и топтали мертвеца.
Глава XXXI
Поезд остановился. За стенками вагонов матерился конвой, лаяли собаки, раздавались команды: мы приехали в Потьму, в Дубровлаг.
Лагеря в болотистых, осиновых лесах Мордовии были созданы, как мне потом рассказывали местные жители, еще в самом начале революции, примерно 50 лет тому назад. Но тогда это были отдельные лагпункты в глубине лесов. А сейчас от ст. Потьма на центральной железнодорожной магистрали Москва—Куйбышев, в 500 километрах от Москвы, начинается не обозначенная на картах СССР железная дорога, уходящая в гудящие под ветром лесные чащи до Саровской Обители, старинного христианского монастыря, о котором речь впереди.
С грохотом и лязгом отодвигались двери вагонов, крики «выходи!» показывали, что началась выгрузка; всех нас охватило нервное состояние. Что ждет на новых местах? Попадем мы в лагерь или опять на тюремный спец: что и здесь есть такое место, мы не сомневались.
Выгрузка шла в канун Пасхи; мы уезжали из Тайшета в апреле, и там была зима; здесь уже таял снег — это не Сибирь!
Но вот и нас начали вызывать по личным делам и выводить из вагона. Выпрыгивая в талые лужи с высоких ступенек вагона, мы попадали в яркую солнечную погоду и под стволы автоматов конвоя. Через строй солдат нас прогоняли к вытянувшейся вдоль полотна серой ленте арестантов. Попав к своим, я огляделся. Такого я еще не видел: по обе стороны вдоль железной дороги сплошной линией вытянулись и уходили вдаль черно-серые от старости и копоти заборы лагерей, обвитые колючей проволокой, обведенные перепаханными запретзонами, уставленные вышками с солдатами и пулеметами, обвешанные гирляндами электроламп и сотнями прожекторов. За этими заборами видны были крыши бараков, а рядом с нами, за забором возвышалось кирпичное тюремное здание с решетками и «намордниками» на окнах.
Эта черно-серая перспектива была таким страшным диссонансом с ярким солнцем весны и голубым небом! Поневоле думалось: как не совестно людям, с их грязными преступлениями против самих себя, с их клетками, лагерями и тюрьмами — в этой красоте вечной Природы...
Но не так просто мыслить отвлеченно в шуме, гаме и матерщине выгрузки и сортировки нескольких тысяч заключенных: уже вызывали по личным делам и обыскивали. Вызываемые арестанты брали вещи и подходили к обыскивающим их надзирателям; тут же стояла большая группа старших офицеров, среди которых были генералы и полковники. Мы пробрались поближе к ним, и одно из лиц привлекло мое внимание; после того, как я спросил у солдата фамилию этого офицера, мне стало все ясно: Ролик, начальник оперативного отдела Камышлага, обманутый мною для помощи побегу Бондаря и Цыганкова, был здесь заместителем начальника Дубровлага. Повезло... Ведь если он меня узнает, то никогда мне уже не выйти из тюремного спеца.
Сортировка продолжалась, и скоро прибывшим со штрафняка стало ясно: нас отделяют. Вызванный на обыск, я постарался попасть к крайнему надзирателю, подальше от Ролика; думаю, что он не обратил на меня внимания в серой гуще арестантов.
Сотни две наших ребят со спеца стояли в стороне; мы наблюдали, как погружают в местные тюремные вагоны и развозят прибывших с нами. В это время в одном из лагерей напротив нас открылись ворота, и конвой вывел группу заключенных-женщин: у каждой на руках был грудной младенец. «Мамки»... Те, кто мучается больше других; женщины, попавшие в тюрьму беременными и родившие в этом ужасе. До года ребенок воспитывается матерью, а потом его безжалостно отнимают и помещают в тюремный детский сад.
Женщины выходили из ворот под матерщину солдат и лай собак. Плакали дети и спотыкающиеся матери: каждая несла, кроме ребенка, еще узел со своими личными вещами.
Это зрелище было так потрясающе страшно, так угнетало, что мы уже не думали о себе. «Звери! Фашисты! Гады! Убийцы!» — неслось из рядов арестантов. Затрещали автоматные очереди, нас положили лицами в грязь и лужи тающего снега.
И в это время, в эту минуту, громкоговоритель торжественно объявил голосом московского диктора: «Сегодня запущена советская космическая ракета с человеком на борту. В Космосе — Гагарин!»
Вспомните, читатели этой книги, кто и в каких условиях услышал это сообщение Москвы, и сравните с тем, что рассказано здесь. Это не художественный домысел, все здесь — правда. И лишнее доказательство того, насколько правда страшнее вымысла, — мой следующий короткий диалог с офицером, стоявшим рядом со мной. Когда я поднялся, то сказал ему:
— Как вам, молодому еще парню, не стыдно стоять здесь с оружием против этих женщин с детьми?!
— Мы охраняем всех вас от гнева народа. Если бы не мы, советский народ растерзал бы вас, — ответило мне это чудовище, воспитанное на лжи.
Я опешил... Такого ответа я и в Сибири не слышал. Хороша, наверное, охрана на этой трассе!
С такими мыслями я очутился в тюремном дворике; нас разводили по камерам. Но это была лишь пересыльная тюрьма.
На следующий день к нам приехало какое-то начальство с генералом во главе и провело поверхностную сортировку: кто — в лагерь, кто — в спецтюрьму. В нашей камере был тот китаец, который прославился своей остротой, сказанной из-за плохого знания русского языка: «Коммунарам — хорошо, коммунизм — плохо». Вдруг он выступил вперед и сказал, обращаясь к офицеру:
— Ты — генерала?
— Да, я генерал, — отвечал удивленный охранник.
— Ты настоящая генерала? — настаивал китаец.
— Да, я настоящий генерал, — с улыбкой отвечал офицер.
— А ты человека из тюрьмы освободить можешь? — прозвучал неожиданный вопрос по-существу.
— Нет, не могу, — отвечал генерал.
— Тогда ты не генерал, ты — ванька, — и китаец, плюнув под ноги, равнодушно отошел.
Мы непочтительно хохотали, солдаты улыбались в кулак. Генерал со свитой молча вышел.
— У нас в Китае, — раздался голос насмешившего нас сокамерника, — когда русские пришли, мы всех солдат называли «товариса капитана». А теперь всех офицеров «ваньками» зовем.
Я с интересом выслушал эту сентенцию: ведь официальный курс был тогда еще на дружбу с Китаем, Хрущев заложил золотую доску «вечной дружбы народов-братьев» в фундамент нового здания китайского посольства. Русским девушкам, выходившим замуж за китайцев, выдавалось государственное специальное приданое. И вдруг такая откровенная тирада простого китайца. Ясно было, что это не просто личное мнение данного человека, что за этим стоит целое мировоззрение китайского народа.
Следующий день был этапным: я попал в группу, едущую в спецтюрьму.
Вагонзак застучал по рельсовым стыкам, и через два часа мы были выгружены. Всю дорогу тянулись леса, за решеткой окон — заборы лагерей и вышек.
Подвели нас к вахте, обыскали — в третий раз за день — и впустили в зону. Громадный квадрат был почти пуст: лишь справа в углу стояло приземистое длинное здание из кирпича, вытянувшееся, как обычный барак. Но решетки на окнах говорили: это наше новое пристанище, еще одна тюрьма, в которой предстояло бороться за жизнь и сохранение человеческого достоинства — второе было куда сложнее первого.
От вахты к тюремному зданию вела хорошо утоптанная дорога: много ног прошло по ней. Через весь тюремный корпус шел длинный узкий коридор с железными дверьми камер; коридор этот разделен на секции поперечными решетками: в случае восстания и захвата тюрьмы заключенными эти секции задвигались и люди, вырвавшись в коридор, все равно оставались в клетках.