Здесь, у себя в спальне, Базанова передала все Стурину и, конечно, принималась раза три плакать. Стурин выслушал все, не вымолвив ни слова, и затем насупился.
Наступило молчание.
— Что же вы скажете? Что тут делать, как тут быть? — спросила, наконец, Базанова.
— Ничего, дорогая моя Пелагея Степановна, поделать нельзя. Так этому и быть следует! Так этого я и ждал! Попробовать я попробую, все силы напрягу, ораторствовать буду. Уговорю с собой за границу съездить на мой счет. После когда-нибудь отдадите… А не отдадите и слава тебе Господи. Мне не нужно. Может-быть порастрясу я его по этим Парижам, да по Италиям. Может быть и очухается от угара! Да вряд ли!.. Ведь не она на него угар напустила, а он сам на себя. Эти люди, как Константин Алексеевич, сами на себя напускают туман и чад. Они самоотравители, самосожигатели.
— Она хитрая, лукавая. Обольстила его…
— Нет, дорогая моя. Где ей… Он самообольститель!
И помолчав немного Стурин снова выговорил:
— Поразительно! Поразительно! Помилуйте! дурна ведь, как смертный грех! У меня в имении вот точь-в-точь такой ночной сторож есть… Евлашкой звать. Одень я вам этого Евлашку в женское платье, не отличите от Рюминой, ей Богу! Ума не приложишь — что он в этой Лукерье выискал? Какие чудеса в решете нашел?
— Приворотила она его к себе корешком каким… — всхлипнула Базанова.
— Вот и выходит правда моя, Пелагея Степановна! Помните я вам сказывал, что он не видит того, что под глазами у всех, и видит то, чего нет. До риз положения, до чертиков додумывается!
— Что-ж из этого брака будет?!.. — спросила Базанова.
— Женится если… то чрез года-два разъедутся…
Пелагея Степановна предложила Стурину тотчас же подняться в мезонин, поговорить с сыном.
— Хоть узнайте у него по крайней мере, как все этакое могло произойти.
Стурин наотрез отказался.
— Нет, не могу… Теперь я только ругаться буду. А это совсем не убедительно. Завтра приеду с более хладною кровью в жилах и поговорю. Но вперед вас уверяю — ничего не выйдет! Этого следовало ожидать, а не этого, так такого же чего, — еще хуже.
На другой день действительно Стурин приехал и прошел прямо наверх, где сидел за работой молодой человек. После нескольких слов о Петербурге Стурин заговорил прямо, объяснив, что мать накануне все поведала и рассказала.
— Да, это правда! — отозвался Базанов.
И лицо его сразу ожило, глаза блеснули… Выражение лица и взгляд молодого человека были таковы, что у Стурина слова замерли на языке. Ему показалось, что начать противоречить молодому человеку, убеждать его в его слепоте при подобном восторженном настроении, все равно, что войти в иноверческий храм и остановить в нем богослужение, доказывая всю его несостоятельность или бессмыслие.
«Как же ему теперь объяснять, — подумал Стурин, — что это невероятное ослепление. Для всех, кроме его самого? Он ничего не поймет, как мы не можем понять, что он видит в ней. С каким же однако мысленным аршином приступил он к этой женщине. Фу, Создатель! Да это ведь четвертое измерение!»
И мысль эта показалась Стурину и забавною, и верною.
«Да, это то измерение предмета, думалось ему, — которое может-быть существует, может-быть нет, которое нашему разуму непонятно, а медиумам понятно, до уразумение которого когда-нибудь общечеловеческий разум и достигнетъ».
Однако Стурин решился. Желание добра молодому другу, боязнь за его будущее пересилили в нем простую щепетильность. Он горячо стал доказывать Базанову, что через год, или два он разойдется со вдовой, потому что в ней нет ровнехонько ничего того, что он хочет видеть в ней.
Базанов усмехался почти презрительно. Он сожалел Стурина — это было ясно. Изредка он качал головой. Его движение говорило:
«Как люди ограничены! Как глупы! Как изуродовано в них понимание многого, самого существенного в жизни!»
Стурин уже начал злиться на друга, и наконец, выговорил:
— Послушайте, Константин Алексеевич. Ведь это, наконец, черт знает, что такое! Ведь этому ничему поверить нельзя! Ведь никогда никто не поверит, что можно влюбиться в Гликерию Ивановну. К ней обыденная человеческая мерка не приложима, потому что мерить нечего! Что же вы видите в ней?.. С какой точки зрения вы смотрите на нее — чтобы любить… Знаете, голубчик, не шутя, что я надумал: это в роде нашего спиритического четвертого измерения.
Молодой человек быстро вскинул свои светлые задумчивые глаза на Стурина, долго смотрел на него и потом выговорил, едва заметно улыбнувшись: