Ротаридес признался, что понятия не имеет, сколько Тонка успела сделать.
— Мне бы не хотелось рыться в ее бумагах, — добавил он с извиняющейся улыбкой.
— Не беспокойтесь, — сочувственно кивнул старый хлыщ. — Вы только передайте, что мы заходили. Она в любую минуту может переслать работу с пани Эвочкой. Но не говорите ей, будто я ее тороплю, я прекрасно понимаю, какое это нудное дело…
— Но ты, если не ошибаюсь, все-таки хотел бы уже получить свою книгу целиком? — перебила его Эва и строго посмотрела на Ротаридеса, словно намекая, что именно он помешал Тонке вовремя исполнить заказ.
Когда они ушли, Ротаридес еще задержался в прихожей, пытаясь разыскать на полках среди бумаг что-нибудь похожее на рукопись Затурецкого, но убедился, что Тонка убрала ее в другое место. Как будто она прячет ее не только от Вило, но и от меня… подумал он озадаченно.
На дверях соседней квартиры глухо чмокнула обивка, кто-то старательно вытирал ноги у порога.
— Я положила вам новую циновку, — раздался за дверью голос Рошкованиовой, и Ротаридес вздрогнул, словно обращались к нему. И только потом догадался, что слова эти обращены были к Твароговой.
— Площадку целиком мыть не буду, — проговорила она, чуть понизив голос, но все же достаточно громко, чтобы ему было слышно. — Этим… этим мыть не стану!
— Если ваша воспитанница, — сказала Тварогова, — когда приедет, надумает купить что-нибудь в Венгрию, какое-нибудь красивое платье, пришлите ее ко мне, моя дочь…
— В городе есть в продаже яйца? — пронзительным голосом перебила их разговор Куцбелова.
Наступила тишина, словно собеседницы за дверью не сразу пришли в себя от изумления, потом Рошкованиова заорала на свой обычный манер — тоном пастуха, сгоняющего непослушное стадо:
— Не запирайтесь, бабка!
Ротаридес быстро ушел в комнату и захлопнул за собой дверь…
— Вот и все события на сегодня, — закончил свой рассказ Ротаридес и посмотрел на Тонку сквозь густой полумрак, который слегка рассеивался от ночника, прикрытого газетой. — Если, конечно, не считать событием тот факт, что Вило съел сто граммов ветчины без единой крошки хлеба и что в его лексиконе появилось число восемь. Да, а как прошло чествование?
— Хуже некуда, — ответила Тонка, которая и вправду почувствовала себя неважно: во рту пересохло, от кислого вина у нее началась изжога.
Она налила в кухне стакан воды, но, залпом выпив, особенно резко ощутила в ней привкус хлора.
— Этой… как ее… Нагайовой надо было показать, как ее девчонка искусала Вило. И Карасковой я выложу все, что думаю. Раз уж мне известно, кто там шкодит, я сама прослежу.
— А ты часом немножко не выпила, а? — спросил Ротаридес, выделив голосом последнее слово.
— Ну и что? Раз в году могу себе позволить.
— А что с рукописью? Ты ее уже перепечатала?
— Нет, — пренебрежительно отмахнулась Тонка. — Мне вообще неохота печатать. Неужели из-за нескольких крон я должна портить зрение? После вчерашнего я еле разогнулась, до того болела поясница.
— Разве я тебя заставляю? Я уже говорил тебе…
— Ужасно хочется апельсина, — перебила она мужа. — Ты не купил апельсинов?
— Нет.
— Мальчику необходимы витамины, надо было купить.
— Сейчас мало фруктов. Как только в магазине что-нибудь появится, тут же расхватывают.
— Но ты наверняка даже не посмотрел, вдруг в Вязниках были. Разумеется… ты же шел по следу этой прекрасной дамы! Что это тебе вообще взбрело в голову? До того она тебе приглянулась?
— Давай не будем ссориться, — устало попросил Ротаридес. — Мы с тобой хуже, чем эти две старухи…
— Хуже? Но они вовсе не ссорятся, — воскликнула Тонка, — ты же сам говорил, что они помирились!
— Давай и мы помиримся, — предложил Ротаридес и, притянув Тонку за руку, неловко пытался ее обнять.
— И тебе следовало бы выпить, — увернулась она. — Мне бы легче было с тобой разговаривать. Нет… я не пьяная, не думай. Я просто притворяюсь пьяной, даже сама не знаю зачем…
— Ужасно хочется апельсина, — прошептала она ему в ухо, когда они уже лежали в своей сборной постели, а в кухне завел свою колыбельную песню компрессор холодильника.
— Завтра обегаю весь город и куплю… — шепотом же сказал Ротаридес.
— Мужским обещаниям в постели грош цена, — вздохнула она.
— Ну перестань дуться. — Ротаридес склонился над ней, коснулся губами ее подбородка.
В ушах у нее раздался насмешливый возглас Панчака: «Старшая карта берет!» Послышалось, как он смеется при расставании, заливается гомерическим хохотом глупого, пошлого мужика, который заглянул за занавеску и застиг женщину за каким-нибудь интимным занятием. Тонка так и застыла, по коже пошли мурашки.