— Потому что никто не решится разогнаться до такой скорости ввиду непробиваемой преграды. Например, стены… — шептал голос. Только теперь до него дошло, что голос принадлежит вовсе не ему, а тому, кто сидит на скамье, далеко от кафедры. Он с беспокойством оглянулся и в самом последнем ряду увидел силуэт старухи, орлиный нос, беззубый рот…
— Можешь теперь пойти домой и сказать жене: у нас есть большая-большая квартира, можно переезжать из комнаты в комнату… — Траутенбергерова кивала головой, махая руками на манер колдуний и устремив насмешливо-загадочный взгляд на Ротаридеса.
Но что это? По грязным волосам старухи струится кровь, лоб окрасился в красное.
— Будешь жить ничуть не хуже, чем я, — шептала она, на глазах теряя силы. — И помни, что маленькая искусная ложь всегда пригодится…
Когда старухина голова бессильно откинулась назад, Ротаридес отскочил к стене, но стены там не оказалось, он провалился в пустоту и был подхвачен чудесным потоком, который колыхал его, окутывая молочно-белесой мглой и волшебными звуками. Ему почудилось, что он находится за огромным окном, за стеклом аквариума, с другой стороны прилепились сплющенные носы и рты, и на него глядят глаза его бывших слушателей, издающих крики ужаса:
— Он исчез! Взял и исчез…
— Как сквозь землю провалился!
Ротаридес отвернулся от окна, пытаясь рассмотреть, куда, собственно говоря, он летит, и заметил, что навстречу ему летят три женские фигуры с развевающимися волосами и горящими факелами в руках. Когда они приблизились, он с удивлением установил, что на голове у женщин вместо волос извиваются змеи, злобно шипя и выбрасывая вперед раздвоенные на кончике языки. Медузы, головы Медуз…
— Я вам дам Медузы! — прикрикнул на него кто-то, и, посмотрев вниз, Ротаридес увидел, что там на прочно стоящем стуле сидит закинув нога на ногу его гимназический учитель латинского языка по прозвищу Цицерон — вскоре после того, как они окончили гимназию, он умер от лейкемии. — Я знаю, Ротаридес, что вы увлекаетесь физикой, но вам не вредно было бы усвоить и античные мифы. Следовало бы знать, что с факелами в руках и змеями на голове изображали Эринний!
— Эриннии! — вскричал Ротаридес. — Символ мщения, подземные богини кровной мести.
— Совершенно верно! — кивнул Цицерон и исчез.
Ротаридес чувствовал, что управлять полетом он не властен, что его влечет прямо в объятия страшных призраков, и прикрыл руками глаза.
— А что у вас нынче на ужин? — спросила одна из Эринний голосом Куцбеловой.
— Почему вы этой подписали бумагу? — напустилась на него Рошкованиова.
— Зачем вы и той подписали? — вторила Тварогова.
Увидев, что вместо Эринний вокруг него кружат неотвязные соседки, он вскрикнул и проснулся.
В классе уже почти стемнело, и он с трудом различил на доске вычисления, написанные вкривь и вкось. У него затекла шея и болел лоб, потому что во сне он упирался в край стола, но как только он вспомнил прерванное сновидение, кровь с новой силой забурлила в жилах. Он пробудился в иной реальности, и ему теперь было ясно, что надо делать.
12
Тонка с отвращением посмотрела на исписанную страницу («Из глазниц бараньей головы…») и приняла окончательное и бесповоротное решение. Пишущая машинка застрекотала в бравурном стаккато: «Раз и навсегда прекращаю перепечатывать чужие тексты, у меня и своих идей хватает. Правда, я лишаюсь приработка, но зачем нам вообще деньги? Я заработала достаточно, мы купили спальный гарнитур, два ковра, шкаф марки «Габриэла» с раздвижными дверцами… А где все это? Нераспакованное, кучей сложено в Сенице у дяди, который, конечно, ужасно раскаивается, что позволил превратить свой подвал в склад мебели. Мы же нормальные люди, а не кроты какие-нибудь, которые тащат и тащат в свою нору, пока не набьют так, что повернуться негде. Не хотим же мы уподобиться деревенским… вечером в целом доме у них светится только одно окно в нижнем этаже, а на верхнем покрываются пылью огромные нежилые комнаты… Необходимо взвесить цену денег, а не то придется когда-нибудь заплатить за них сторицей! Если бы нам удалось продать эту без толку стоящую мебель, то хватило бы поехать куда-нибудь к морю, хотя бы и не так далеко, как Эва — она собирается на Кипр. Сегодня она всучила мне очередную книгу, на сей раз эссе Анатоля Франса, я обнаружила там отчеркнутое ею место — ни одну женщину не оставят равнодушной эти строки: «В повседневных заботах мать семейства утрачивает свою свежесть и силы, изводит себя до мозга костей. Изо дня в день один и тот же вопрос: что сегодня готовить?, необходимость постоянно мести пол, выбивать и вытирать пыль, чистить одежду — все это капли, которые в конце концов своим беспрестанным падением медленно, но верно подтачивают не только дух, но и тело. У кухонной плиты миниатюрное, белолицее и розовощекое создание с хрустальным смехом превращается с помощью какого-то злого волшебства в почернелую и жалкую мумию…» Собственно говоря, это слова не самого Анатоля Франса, он лишь приводит цитату из книги какого-то Герхарда фон Аминтов. Но затем продолжает уже от себя: «Я бы создал мужчин и женщин по образу и подобию не человекообразных, каковыми они в действительности являются, а насекомого, ведь оно перевоплощается, из гусеницы становится бабочкой, а в конце жизни не имеет иных забот, кроме как любить и быть прекрасным…» — Какая жалость, что не этот мудрый человек был творцом всего сущего!.. Я то и дело спрашиваю себя, почему, собственно, Эва навязывает мне такие книги. По-моему, моя Эвочка ненавидит мужчин и с тем селадоном всего-навсего играет, как кошка с мышкой. Помню, в позапрошлом году она вернулась из Италии беременная, быстренько и в полной тайне сделала аборт — может быть, после этого и мстит за что-то. Но я не уверена, стоит ли жалеть о случившемся, не было ли ей ниспослано поистине упоительное приключение? Мне самой довелось пережить нечто подобное, хотя и во сто крат более невинное, у берегов студеного Балтийского моря на севере Польши. Я тогда в первый раз увидела настоящее море… Я была студенткой и вдобавок девственницей…» — Тонка спохватилась, выдержит ли бумага столь откровенные признания, но потом и сама удивилась, как глубоко укоренилась в ней женская стыдливость, и продолжала писать: «Я чуть было не покраснела, словно эти строки прямо с машинки прочитает толпа любопытных. Да, наедине с собой краснею, хотя не исключено, что в присутствии близких знакомых я говорила бы об этом как о чем-то вполне заурядном и без капли смущения. Но писатели, признаться, менее щепетильны. Вообще-то стыда у них нет, не в том, понятно, смысле, что они на все способны, но ведь они выставляют на всеобщее обозрение свое глубоко личное, обнажают перед публикой любые движения души, свои мысли и переживания. В принципе труд писателя прямо предусматривает различные степени и формы беззастенчивости. Разве женщина станет рассказывать про свои ощущения в первую брачную ночь? Но если она напишет об этом рассказ или повесть, это вдруг превращается в благородный поступок, хотя на самом деле нет никакой разницы — то же и, пожалуй, даже более откровенное бесстыдство. Для меня писать равнозначно перестать стесняться. Я знаю, многие оправдывают беззастенчивость высшими целями, но что, если мне этого не дано? Итак: я была еще девственницей. Не мне знать, почему наш сопровождающий, белокурый, голубоглазый парень, выбрал именно меня, там были девчата и покрасивее, и побойчее, и такие, с которыми в этом смысле было бы куда легче договориться. Он протанцевал с нами в гостинице целую ночь, а утром мы отправились прогуляться к морю, только вдвоем — он и я. Недавно прошел шторм, дул сильный ветер, вздымая высокие волны, и он — звали его Яцек — предложил искать янтарь, по-польски — бурштын. Кто, говорит, найдет первым, тот, значит, несчастливый человек. Мы побродили босиком по сырому песку и водорослям, выброшенным на берег, как вдруг Яцек нашел янтарное зернышко с горошину. Но как ни старалась я доказать, что несчастливей его, пусть даже самую малость, все же смогла похвастать только расколотым куском смолы с вкраплением кремня или какого-то другого столь же никчемного минерала, а он нашел еще три прекрасных камешка медового цвета. Позже он признался мне, что его бросила девушка, с которой он дружил пять лет, у них уже и день свадьбы был назначен, а теперь он живет здесь, на окраине Гданьска, в одной квартире с братом. Поначалу я думала, что мы просто бродим у пенистых волн и ищем янтарь, но, как выяснилось, мы шли к его дому. Он сказал, что сегодня утром брат уедет на соревнования яхтсменов, а ему надо вывести собак. Мы шли сосновым леском вдоль заграждения из колючей проволоки, мимо какого-то военного объекта; у густого кустарника мы остановились, и Яцек робко поцеловал меня, но это было просто так, как говорится, для бодрости на дорожку. Потом мы остановились еще раз, целовались долго и со вкусом, я чувствовала, что он дрожит, теряет голову, и то ли от бессонной ночи и найденного янтаря, т