тчеркнутое ею место — ни одну женщину не оставят равнодушной эти строки: «В повседневных заботах мать семейства утрачивает свою свежесть и силы, изводит себя до мозга костей. Изо дня в день один и тот же вопрос: что сегодня готовить?, необходимость постоянно мести пол, выбивать и вытирать пыль, чистить одежду — все это капли, которые в конце концов своим беспрестанным падением медленно, но верно подтачивают не только дух, но и тело. У кухонной плиты миниатюрное, белолицее и розовощекое создание с хрустальным смехом превращается с помощью какого-то злого волшебства в почернелую и жалкую мумию…» Собственно говоря, это слова не самого Анатоля Франса, он лишь приводит цитату из книги какого-то Герхарда фон Аминтов. Но затем продолжает уже от себя: «Я бы создал мужчин и женщин по образу и подобию не человекообразных, каковыми они в действительности являются, а насекомого, ведь оно перевоплощается, из гусеницы становится бабочкой, а в конце жизни не имеет иных забот, кроме как любить и быть прекрасным…» — Какая жалость, что не этот мудрый человек был творцом всего сущего!.. Я то и дело спрашиваю себя, почему, собственно, Эва навязывает мне такие книги. По-моему, моя Эвочка ненавидит мужчин и с тем селадоном всего-навсего играет, как кошка с мышкой. Помню, в позапрошлом году она вернулась из Италии беременная, быстренько и в полной тайне сделала аборт — может быть, после этого и мстит за что-то. Но я не уверена, стоит ли жалеть о случившемся, не было ли ей ниспослано поистине упоительное приключение? Мне самой довелось пережить нечто подобное, хотя и во сто крат более невинное, у берегов студеного Балтийского моря на севере Польши. Я тогда в первый раз увидела настоящее море… Я была студенткой и вдобавок девственницей…» — Тонка спохватилась, выдержит ли бумага столь откровенные признания, но потом и сама удивилась, как глубоко укоренилась в ней женская стыдливость, и продолжала писать: «Я чуть было не покраснела, словно эти строки прямо с машинки прочитает толпа любопытных. Да, наедине с собой краснею, хотя не исключено, что в присутствии близких знакомых я говорила бы об этом как о чем-то вполне заурядном и без капли смущения. Но писатели, признаться, менее щепетильны. Вообще-то стыда у них нет, не в том, понятно, смысле, что они на все способны, но ведь они выставляют на всеобщее обозрение свое глубоко личное, обнажают перед публикой любые движения души, свои мысли и переживания. В принципе труд писателя прямо предусматривает различные степени и формы беззастенчивости. Разве женщина станет рассказывать про свои ощущения в первую брачную ночь? Но если она напишет об этом рассказ или повесть, это вдруг превращается в благородный поступок, хотя на самом деле нет никакой разницы — то же и, пожалуй, даже более откровенное бесстыдство. Для меня писать равнозначно перестать стесняться. Я знаю, многие оправдывают беззастенчивость высшими целями, но что, если мне этого не дано? Итак: я была еще девственницей. Не мне знать, почему наш сопровождающий, белокурый, голубоглазый парень, выбрал именно меня, там были девчата и покрасивее, и побойчее, и такие, с которыми в этом смысле было бы куда легче договориться. Он протанцевал с нами в гостинице целую ночь, а утром мы отправились прогуляться к морю, только вдвоем — он и я. Недавно прошел шторм, дул сильный ветер, вздымая высокие волны, и он — звали его Яцек — предложил искать янтарь, по-польски — бурштын. Кто, говорит, найдет первым, тот, значит, несчастливый человек. Мы побродили босиком по сырому песку и водорослям, выброшенным на берег, как вдруг Яцек нашел янтарное зернышко с горошину. Но как ни старалась я доказать, что несчастливей его, пусть даже самую малость, все же смогла похвастать только расколотым куском смолы с вкраплением кремня или какого-то другого столь же никчемного минерала, а он нашел еще три прекрасных камешка медового цвета. Позже он признался мне, что его бросила девушка, с которой он дружил пять лет, у них уже и день свадьбы был назначен, а теперь он живет здесь, на окраине Гданьска, в одной квартире с братом. Поначалу я думала, что мы просто бродим у пенистых волн и ищем янтарь, но, как выяснилось, мы шли к его дому. Он сказал, что сегодня утром брат уедет на соревнования яхтсменов, а ему надо вывести собак. Мы шли сосновым леском вдоль заграждения из колючей проволоки, мимо какого-то военного объекта; у густого кустарника мы остановились, и Яцек робко поцеловал меня, но это было просто так, как говорится, для бодрости на дорожку. Потом мы остановились еще раз, целовались долго и со вкусом, я чувствовала, что он дрожит, теряет голову, и то ли от бессонной ночи и найденного янтаря, то ли под впечатлением его рассказа о том, какие муки принесла ему любовь, я вдруг решила, что буду его, если только он найдет ко мне подход. Каким-то образом он догадался об этом, обнял меня, и мы пошли быстрее. Родственные, но все же разные языки иногда странно сближают людей: если мы с ходу не совсем поймем какое-то слово, то придаем ему именно тот смысл, который хотим в нем отыскать, наверняка мы бы ничуть не лучше поняли друг друга, если бы даже понимали все слова и выражения; так или иначе, они окутаны для нас завесой таинственности, оставляют простор для воображения… В двери он нашел записку, а когда открыл дверь, то взвыл от ужаса под аккомпанемент собачьего воя. Брат, оказывается, уехал еще вчера в обед, и собаки, выпустить которых было некому, учинили в квартире настоящий погром. Кровать в спальне превратили в логово, подушку разодрали, на ковре оставили зловонные пятна, в гостиной сбросили с полок книги, и на одной из них — эта деталь сильнее всего мне врезалась в память, до сих пор помню, что это оказалась книга стихов Велемира Хлебникова, — лежала кучка собачьего помета. В такой квартире, в этом хаосе и вонище, ясное дело, не могло быть и речи ни о какой лирике, злополучное происшествие отдалило нас друг от друга, а меня оно даже пришибло: было во всем этом что-то низменное и вульгарное, и оно, как мне чудилось, почему-то имеет ко мне самое прямое отношение. Потом мы оба от души посмеялись, в известном смысле это и впрямь можно было расценить как дурацкий заговор против задуманного любовного свидания, и хотя Яцек твердил, что сегодняшнюю неудачу можно исправить завтра, ко мне уже не вернулось то настроение, какое было тогда у моря после пронесшегося шторма, я уже не чувствовала к нему прежнего влечения… После у меня появилась подруга, здоровая, ядреная баба того склада, который мужчины между собой называют «самка» или «машина», по-моему, особа весьма похотливая и с немалым опытом — по этой причине я и выбрала ее в наперсницы, к тому же мы с ней встречались на конкурсах чтецов-декламаторов… Боже мой, теперь мне даже не верится, сколько у меня было всяких интересов, чем только я тогда не увлекалась! Однажды мне предложили читать Хлебникова — и я не долго думая объявила, что ненавижу этого поэта… Мне удалось кое-чего достичь, я мечтала еще усовершенствоваться, и поэтому ужасно обрадовалась, когда на поэтическом вечере в Прешове один из членов жюри предложил свои услуги — поработать над моим выступлением как режиссер. Он заявил, что во время декламации мне надо прежде всего прекратить гримасничать… Потом стал говорить, что я к тому же ломаюсь, и вызвался лично излечить меня от этого порока, и та подруга уговаривала меня — не дури, не маленькая, не упускай случай! Таким образом, с его помощью я отучилась ломаться, однако гримасы перешли в какую-то глупую ухмылку, и декламировать я стала раз от разу все хуже… Еще она уверяла меня, что нам нужны не просто мужчины, а сильные личности в полном смысле слова и поди найди таких при нынешней феминизации. Помню, вскоре после Нового года мы сидели у нее и слушали диски, и тут она мне с гордостью поведала, что новый ее дружок страшно ревнив, не разрешает ей шагу без него ступить и что во время празднования Нового года из ревности пырнул ее ножом. Она показала свежую рану между ребрами и гордо похвасталась: «Вот видишь, существуют же сильные личности, сильнее нас, женщин!» Помнится, я прямо-таки испугалась, когда она между прочим сообщила, что он и теперь здесь, спит в соседней комнате, но я, дескать, не должна обращать внимания, он наверняка не появится, он ужасный соня. Такая характеристика меня потрясла, особенно когда она бросила небрежным тоном: «Знаешь, он ужасный соня…» Такое ощущение, словно за стенкой спит какое-то чудовище, которого трудно добудиться и заставить действовать, но уж коли он продрал глаза, то пойдет крушить направо и налево, как те чудовища в японских фильмах, выходящие из моря. Она все говорила и говорила, я больше помалкивала, диски ставили уже по второму-третьему разу, и вдруг дверь без стука отворилась, и вошел он. Не помню хорошенько, как он выглядел, возможно, мне только показалось, что он высокий и могучего сложения, я ведь смотрела на него снизу вверх — мы сидели прямо на полу. Зато я прекрасно помню, как он уставился на нее, а слова адресовал мне: «Антония, не слишком ли ты засиделась? Час поздний, тебе пора уходить…» Взглядом он раздевал ее, а меня выставил прочь просто потому, что проснулся и пожелал ее. Она не вступилась за меня ни полсловом, томно улыбалась этому своему супермену и трепетала в предвкушении удовольствия. Я шла от нее как во сне, я вычеркнула ее из списка