По виду и не скажешь, не удержался он мысленно от иронического замечания. Такие хоромы любого живо излечат…
— …из сил выбилась, чтобы потом кто-то задирал нос и чванился…
Ротаридес заерзал, откашлялся и заявил для очистки совести:
— Мне бы не хотелось, чтобы вы подумали, будто я приходил сюда шпионить…
— Полно вам, при чем тут шпионить! Мы же соседи, кое-что должны друг другу, а долг платежом красен…
— Ну, мне пора. — Он слегка подвинулся на край кресла, но без особой решимости.
— Признайтесь-ка, завтра или послезавтра, — поддразнивала она с усмешкой, — опять будете на меня злиться?
— Зачем вы так! — энергично запротестовал он. — Во-первых… я никогда не сужу о людях огульно, как вы только что намекнули. Во-вторых, согласитесь, в данном случае большую роль сыграло особое стечение обстоятельств, и считать это недоразумение лишь следствием враждебности… Если бы я не боялся показаться банальным и смешным, я мог бы сказать вам, — он заколебался и перевел дыхание, — что… что вы очень красивы… и атавистический мужской инстинкт во мне…
Он украдкой бросил на нее взгляд и с удивлением обнаружил, что она вся как-то напряглась, словно бы выжидая чего-то, возможно, этой женщине не хватает лишь одного — чтобы кто-то совершил преступление из страсти к ней, и за всю ее жизнь ни один мужчина не был так близок к этому, как он… Ротаридес содрогнулся, словно ему вылили за ворот стакан холодной воды или с недоступной, покрытой вечным льдом вершины ему на голову свалилась глыба мерзлого снега. Нет-нет, и не думай об этом! — уговаривал он сам себя. Во-первых, зачем возводить на себя напраслину, а во-вторых, у меня и в мыслях нет затевать с ней шашни… В самом деле нет? — засомневался он. Или я просто боюсь?
Кругом царила ночь, и никто на всем белом свете не догадывался, что они сидят здесь вдвоем, притягиваемые друг к другу полярной противоположностью характеров, устремлений и житейского опыта… А вот так же где-нибудь — не будем ограничиваться одним этим жилым кварталом — сидят рядом люди, которые давно охладели друг к другу, их мысли витают в раздельных сферах, отчаянно стремятся к кому-то, кто обращает свои думы к другим — а может, и нет, — и все это переплеталось, роилось, так что и не поймешь, кто с кем одно целое по-настоящему, а кто лишь по видимости вместе…
В душевной неурядице Ротаридеса отчасти была повинна и Тонка, она как раз устроилась спать на их комбинированном ложе, лежала с закрытыми глазами и с раздражением пыталась отогнать от себя тревогу, что рядом кого-то недостает, а тревога эта, кружа, возвращалась к ней вновь и вновь, как зудение комара, и гнала от нее сон.
— Минутку! — вскричала Нагайова, отчаявшись дождаться от Ротаридеса продолжения монолога, и опять проворно выпрыгнула из кресла. — Ладно, как-нибудь сочтемся… Да вы налейте себе, не стесняйтесь!
Она отсутствовала дольше, чем в прошлый раз, а он потихоньку потягивал вино, от нечего делать озираясь вокруг, и тут впервые в поле его зрения попала подставка для газет, стоявшая между пальмой и камином, замаячили заголовки, одному из которых суждено было завладеть им настолько, что он мгновенно выбросил красавицу Нагайову из головы, да и вообще поставил на ней крест.
Вернулась она тем же быстрым, твердым и решительным шагом, держа руки за спиной и улыбаясь немного загадочно, потом, выбросив вперед ладони, протянула ему три золотисто-желтых апельсина.
Ротаридес вскочил, чуть не опрокинув бокал.
— Давайте поделим, — засмеялась она жемчужным смехом, явно довольная произведенным ею эффектом. — Три вам и три мне! Фифти-фифти.
— Ни в коем случае, — отстранялся он.
Она обошла стол и принялась совать ему в руки дары тропиков. Отступать Ротаридесу было некуда, да и где гарантия, что она не последует за ним; апельсины же были слишком малы, вместе с ними ему пришлось взять в руки ее ладони. Но какая поразительная уверенность, что перед ней невозможно устоять!
Если бы их лица были из фарфора, они запотели бы от их дыхания; если бы окружающая тишина могла быть еще полнее, Ротаридеса выдало бы его сердце — нет, не биение, что слишком банально, а то, что у врачей зовется аритмией, когда врач со стетоскопом, вслушавшись, делает серьезное лицо и мысленно предрекает пациенту, что ему грозит со временем болезнь сердца; если бы западногерманская косметика была чуть более высокого качества, чем заверяет рекламная молва, ноздри у него затрепетали бы от молочно-персикового аромата, в сознании Ротаридеса он, возможно, слился бы с благоуханием маминого «птичьего молока» — ванильного молочного крема со взбитыми сливками, — и он не удержался бы, вскарабкался на нижнюю полку и на цыпочках принялся бы черпать из посудины лакомство, еще только поставленное остужаться, и на губах у него еще долго держалась бы память о сладкой пене.