— Чтобы посмеяться над тобой? — спросил я.
— Чтобы я его простила.
— Смех! Он рассчитывал, что его можно простить?
— Я простила.
— Как простила? — вырвалось у меня.
— Он умолял. Боже мой, я даже не предполагала, что он может так униженно просить. Он любил меня.
Выходит, в тот раз, когда Луцо лежал на осколках, меня озарило предчувствие. С неизъяснимой уверенностью я заглянул в его будущее, предвещая судьбу. Теперь моя интуиция постыднейшим образом подвела меня. Моя до мелочей продуманная стратегия и тактика подобный вариант не принимала в расчет; я не знал, как совладать с тем, что теперь видел перед собой. Если Луцо во всем исповедался ей, то, наверное, он с ней считался, значит, она была ему нужна. А я? Я — тот, кем только играют.
— Чтоб он мог так измениться — ни за что не поверю! Он не любил никого.
Она молчала.
— Он бросил тебя!
Я сам был поражен, отчего сразу не прибег к такому убедительному и неотразимому доводу. Если бы они были вместе до сих пор, то она должна была бы знать, что он жив и служит в армии, и теперь не сидела бы с нами на его тризне. Я так долго разглядывал ее траурное одеяние, что теперь, в темноте, совершенно позабыл о нем…
— Он бросил тебя! — торжествующе повторил я.
— В конце лета мы были вместе, — спокойно ответила она. — А потом его отправили в пограничные части…
Тысячи стеклянных игл впились мне в тело, и в голове мелькнуло: «Я проиграл».
— Ты была… с ним? — заикаясь, проговорил я.
— Я была ему нужна. Он пил, а потом каждому встречному рассказывал об осколках, он всех хотел убедить, что сможет лечь на разбитые бутылки.
— Когда вы виделись в последний раз? — механически, тупо допрашивал я.
— Вскоре после того случая, — ответила она, — но это случилось не по моей вине, я тут не виновата.
— В чем не виновата?
Она изумленно взглянула на меня:
— Будто не знаешь…
— Не знаю. Ничего не знаю.
Она смотрела на меня как на сумасшедшего.
— Тогда… На свалке… за казармами, он лег на разбитые бутылки. Пьяный. Порезал себе спину и жилы. Было больно, но он не кричал. До утра… когда его нашли… он истекал кровью.
Лицо Камилы выступало из серого пространства, как выплывающая на небосклон луна. Я отстранился, встал с постели, и в сумерках от моей головы разбежались светящиеся круги.
Отчего она все время вертит этот осколок? Наверняка все всплыло в ее памяти, когда она вынула его из ящика. Мистификация удается ей лучше, чем мне и Бенито. Отвратная баба! А ведь когда-то я был безнадежно в нее влюблен… Как она следит за моим поведением… Я проиграл, Камила. Ты изобретательнее меня. Я желал, чтобы тебе почудилось, чего не происходило, а ты меня почти убедила, будто все совершилось на самом деле.
— А как же письмо?! — воскликнул я.
Все удивленно оглянулись. Пять темных пар глаз, не подозревавших, как низко я пал. Я отказался от игры, я жаждал лишь облегчения и ясности.
Я сунул в руки Камиле помятый конверт.
— А это… Это кто-то зло подшутил, — помолчав, объяснила она. — Какой-то шут подделал почерк мамы Луцо…
Схватив письмо, я увидел, что это то самое письмо, которое я велел сочинить мальчишке, а письмо Луцо пропало бесследно. Я тщетно искал его — и что-то настойчиво шептало мне: безумный гений Луцо не существует больше! Он мертв! Мертв! Он перерезал жилы. Стой! Осознай это: Луцо перерезал себе жилы. Луцо мертв.
Письма Луцо не было. Не было.
В конце концов я опомнился. Превозмог себя. Собственно, теперь я тоже смогу лежать на остриях осколков. Могу внушить себе чувства, прямо противоположные тем, которые в данный момент ощущаю. Пока не перестану ощущать всякую боль. Всякую.
Я поднял бокал, наполненный красным вином:
— За Луцо! За его память!
— За здоровье! — поддержал меня Бенито.
Камила робко пригубила вино, не сводя с меня глаз. Я взглянул на нее и растянул в улыбку мускулы рта. Нет, никому на свете не одурачить меня! В конце концов, так ли уж существенно, как оно есть на самом-то деле? И даже если это она не выдумала — какая разница? Все равно — все разбито. Вдребезги.
До сих пор мне не ясно до конца, что и как произошло на самом деле. Но день ото дня это все меньше занимает меня. Иногда лишь что-то вынуждает ущипнуть себя за щеку или за руку. Боюсь, однажды я вообще не смогу ощутить ничего и все превратится в нереальность, в сон…
Перевод В. Мартемьяновой.