Что-то холодное коснулось моего лица, металлический ободок сдавил переносицу. Я открыл глаза, и они с облегчением воспроизвели на сетчатке хорошо сфокусированное, однозначное изображение склоняющегося надо мной человека. Это была Марта.
— Где ты их, черт побери, нашла? — спросил я, ощупывая милую сердцу оправу.
— Да уж нашла, — улыбнулась она. Я четко видел каждое движение ее губ, круглую родинку около левой ноздри, тонкие линии холеных бровей, рыжевато-каштановую прядку волос, колечком свернувшуюся надо лбом. Я увидел и то, как она скосила уголок глаза на соседнюю кровать. Наклонилась ко мне ближе и зашептала:
— Игорь ничего не знает. Слава богу, ничего не заметил.
Я с минуту подумал, и, когда замотал головой, меня больно кольнуло в шею.
— Это невозможно. Иначе как же я тут очутился?
— Игорь ничего не знает, — шептала Марта, глядя мимо меня.
Этот разговор совершенно сбил меня с толку. Марта поклялась, что в ту ночь никто из них не выходил из квартиры. Крик или, точнее, повышенный голос, который я приписал родившемуся подозрению, в действительности был адресован какому-то из командиров Игоря, который требовал от него более серьезного отношения к маневрам и даже отказался подписать увольнительную домой. Потом заплакала Клара, и они пошли ее утешать. Пока Игорь баюкал девочку, Марта удалилась в спальню заметать следы. Она знала, что я уже ушел: слышала, как скрипнула дверь. По счастью, Игорь был слишком занят собственным рассказом. Когда ребенок уснул, они опять сошлись в большой комнате. Игорь доел ужин, принял душ, и они легли спать. Марта до утра не сомкнула глаз, ее мучило предчувствие, что без очков со мной могла приключиться беда. Она нашла их на табурете около туалетного столика, под газетой, — там, где мне не пришло в голову их искать.
Она замолчала; я ни слова ей не возразил. Все тело налилось свинцовой тяжестью, я ощущал страшную усталость и уныние. Не было сомнений, что я обознался: человек, бежавший вниз по лестнице и безжалостно сбивший меня с ног, был не муж Марты, а кто-то другой. Но кто? Зачем, по какой причине он меня ударил? Может быть, он сам вызвал «скорую», назвал адрес и скрылся… А я-та в больнице рассказал, что упал и поранился сам, что был я пьян и даже не помню, откуда и куда шел. Как объяснить это Марте? Да и надо ли объяснять?
Она сжала мою руку, и в этом горячем рукопожатии я уловил решимость продолжать то, что началось между нами какое-то время назад, еще энергичней и рискованней. После моего выздоровления все должно было бежать по старой колее. Малые и большие обманы, хитрость и притворство, но прежде всего неравенство в желании брать и давать, потому что она жаждала меня больше, чем я ее, потому что она меня, судя по всему, любила. Ничего такого я не мог сказать о себе, и именно это было постыдно и дурно.
Мне кажется, отец, что именно в ту минуту, когда она жарко стискивала мне руку, у меня родилась мысль хоть что-нибудь изменить. Именно тогда я сказал себе: больше так нельзя, что-то надо менять! Отец, один старинный писатель описал историю актера, который всю жизнь изображал чувства и страсти других людей. И под конец ему захотелось самому, не на театре, а на самом деле испытать то, что он до этого лишь представлял. И выбрал он самое трудное и самое тяжкое из всего: укоры совести. Он совершил преступление и стал ждать, прислушиваясь к своим чувствам. Велико же было его изумление, когда никаких угрызений совести он не ощутил, когда он вообще ничего не ощутил! Это полная желчи, жестокая и правдивая повесть. Укоры совести отнюдь не обыденное дело, хотя причин для них у людей немало. Кому охота терзать себя, когда вокруг столько соблазнов? Не думать, забыть как можно скорей — таков был и мой принцип, отец. Только в тот день я, как в зеркале, увидел себя без щадящего света, свободным от пустого тщеславия и самообольщения… В ту минуту мне невольно вспомнились молящие письма матери, ее корявый почерк, ее синтаксис, где фразы так часто начинаются с местоимений. Я почти рад, отец, что ощущаю угрызения совести самых разнообразных видов. Ну хотя бы то, что я не люблю ни Марту, ни какую-нибудь другую женщину, что на работе я размениваюсь на мелочи, что я уже забыл, что такое, собственно, я хотел доказать…
В больничной палате нас лежало только двое, это выглядело как поблажка нам обоим: мне и тому другому. Этот другой был молодой человек, моложе меня лет на пять, не меньше, член какого-то рок-ансамбля. Он попал в автомобильную аварию, но отделался несколькими переломами ребер, за секунду до этого лишив, жизни незнакомого человека, незадачливо спасавшегося от автобуса, который мчался с противоположной стороны. Об этом событии я узнал кое-что, когда молодого человека навестили родители, чинные и благородные, с изысканными манерами и умением вести разговор, выдававшим высокую образованность. Длинноволосого парня с могучими бицепсами и ногами, не умещавшимися на больничной койке, они нежно называли Дюрко. Когда они ушли, на его тумбочке осталось такое изобилие даров, что столик буквально ломился; покосившись на все это добро, парень недовольно хмыкнул. После минутного молчания у нас начался откровенный разговор. Юраю явно хотелось довериться кому-нибудь постороннему.