— Ну ладно. Что из этого вытекает?
— Я тебе сказал, что у меня нет таланта. Но быть человеком, которого никто ни в чем не может упрекнуть, так же трудно, как стать художником.
— Да, похоже, — иронически усмехнулся Юрай. — Раз это не удалось ни Верлену, ни Достоевскому… А у тебя как… получается?
Я не ответил. В палату вошла сестра, самая старшая и самая строгая. Резким движением она погасила ночник над кроватью Юрая.
— Уважаемые, который час? Каждый раз я должна гасить свет сама?
— Сестричка, а таблетку? — залебезил Юрай. — Вы же знаете, я без нее не усну!
— Ноксирон я вам не дам! — отрезала сестра. — Меня вы не уговорите, как Бригитку…
— Ну хотя бы седуксен, сестричка…
— Такой молодой человек, а уже пристрастился!.. — Она вздохнула и ушла.
Представь себе такую историю, отец, такую притчу: ты садишься в поезд и мечтаешь о тех местах, куда поедешь; ты видишь себя, великодушного и значительного, в прекрасном, чарующем краю. Но вскоре появляется проводник и говорит, что тебе выходить, потому что твой билет действителен лишь до ближайшей станции. С минуту вы выясняете отношения, ты объясняешь, ругаешься, грозишь, чувствуешь себя униженным. Наконец проводник говорит, что, если бы ты ему кое-что дал, он мог бы высадить тебя немножко подальше, в очень хорошеньком местечке. Ты даешь ему некую мзду и, когда поезд останавливается, видишь, что это действительно очень недурно. Раскидистая липа отбрасывает тень на белоснежный дом, на зеленом дворе прыгает пес, резвятся дети, из трубы поднимается дым, из кухни распространяются аппетитные запахи. Через день-другой ты здесь уже как дома. Что-то надо подправить, что-то привезти, кто-то тебя просит помочь… А пройдут дни, снова под окнами пропыхтит поезд, и ты поймешь, что совершил ошибку: если бы ты не согласился, тебя провезли бы гораздо дальше, потому что в этом месте поезд вообще не останавливается. Но потом ты вдруг заметишь, что пути теряются в глухом, безлюдном пространстве, и почувствуешь удовлетворение: кто знает, как бы я там кончил? Ты входишь в дом, где все говорит о том, что ты действительно великодушен, мудр и незаменим. В царстве вещей твоя давнишняя большая мечта распадется на множество предметов, и вещи с их однозначным обликом прогонят прочь все химерическое и туманное. Ты и не заметишь, как станешь другим, потому что не ослабнет интенсивность твоих желаний, может быть, они станут даже более жгучими и вполне осязаемыми. Каждый объект их имеет габариты, вес, цену… фарфоровая вещица, умещающаяся у тебя на ладони, заставит тебя радоваться как дитя. Ты счастлив, и никто не извлечет тебя из этого дома. Лишь изредка, по вечерам, ты будешь рассказывать о том, что когда-то тебе хотелось уехать зайцем далеко-далеко… Рассуди, отец, хороший это конец или плохой?
— Мы уже играли в Дании и в Швеции, — говорит Юрай в темноте.
— На концертах?
— Спятил? — прыснул он. — В барах, в отелях… разумеется, в каких получше. Платят хорошо, иначе откуда бы я наскреб на машину? И квартиру я себе нашел отдельно от стариков. Ты их видел, стало быть, понимаешь, что с ними долго не выдержишь…
— Значит, в целом ты доволен…
Мне показалось, что он задумался. Но Юрай тотчас же громко зевнул и заметил:
— Таблетка действует.
Подошел день посещений, принесший мне большую неожиданность: из редакции нашего всемирно известного журнала «Горизонт» явилась с товарищеским визитом делегация. Машинистка Агнешка, всегда веселая и очаровательная, но при этом сдержанная и неприступная, и редактор Игорь Лауцкий, многократный рогоносец. И едва он возник в дверях, как Мартины свидетельские показания отступили назад перед чем-то более сильным, инстинктивным, что наперекор всем доводам рассудка делало из него моего противника и отмстителя.
— Коллектив редакции желает вам скорейшего выздоровления и радостного возвращения на работу, — прощебетала Агнешка и положила мне на одеяло три красные гвоздики.
— Ты можешь ходить или мы тут посидим? — деловито осведомился Игорь.
— Через пару дней я встану на ноги, — заулыбался я, словно оправдываясь. Я сжал в руке длинные стебли цветов, и что-то острое, металлическое оцарапало мне подушечку большого пальца. Цветы были перехвачены проволочками; об одну из них, загнутую на конце, я неловко зацепился. В этом не было ничего необыкновенного, но при моем волнении обмотка показалась мне двусмысленной.
— Поставьте их в вазу, Агнешка, вон там, на окне, — сказал я.