Когда я откладывал в сторону дочитанное письмо, у меня дрожала рука, но почему-то я испытывал странное облегчение, как будто я с честью выдержал серьезное испытание. Мама, как всегда, повторила свои бесспорные простые истины и свои старосветские советы. Мое облегчение вытекало из сознания того, что сыновняя неблагодарность не сломила ее волю и силу.
Я подавил зевок и повернулся на левый бок, к стенке. Жесткая постель была не очень удобна, но пережить можно. Мне не хотелось вставать, чтобы погасить лампу. Я снял очки, помассировал переносицу, натертую оправой, и, сонно моргая, смотрел в темную щелку на стыке линолеума и стены. Но до чего же я удивился, как раскрыл глаза, когда из щелки вылез взаправдашний живой муравей и пошел вдоль разлохмаченного края одеяла. Будто его вызвало на свет письмо матери, ее упоминание о нашем деревенском доме, где в стенах по углам, под тряпичными ковриками, под истоптанными порогами, в трещинах штукатурки, в кладовой и в сарае таинственно пульсировала жизнь муравьев, тараканов, уховерток, молей и даже кое-где сверчков. Кто бы мог подумать, что и в этом панельном сооружении появится однажды посланец природы?
Я лежа следил за причудливой дорожкой муравья. Он полз, то и дело меняя направление, потом остановился, завертелся на месте, словно искал цель, и пополз в направлении моего лица, все более четкий и черный.
Отец, мне придает силы один факт. Как бывают жертвы недовольства, так бывают и жертвы довольства. Принадлежащие ко второй категории обычно не знают, что они жертвы, не считают нужным относиться к себе скептически, и все в этом потворствует им: здоровье, самомнение, радость жизни. Жертвы недовольства обычно бледные, нервные, недосыпающие, рассеянные. Но в глазах наблюдателя разве не жальче жертва, не знающая, что она жертва, более того, довольная?
Я не хочу ничего окончательного, определенного, неопровержимого, самоочевидного. Из самоуспокоенности ума вытекали все мои главные иллюзии и заблуждения. Уверенность же рождается из разумного сомнения во всем, хотя кажется, что этот принцип действует лишь в современной науке. Между тем он уловил нашу глубинную сущность, отдаем мы себе в том отчет или нет. Наше дилетантское ретроградство не опровергнет его грозных и прекрасных парадоксов (потенциально уничтоженный мир достиг максимального расцвета).
Несколько десятилетий назад профессор Минковский подошел к доске и начертал принципиально новый образ мира, какой никто до той поры не мог себе представить. До сего дня мы пытаемся его хотя бы запомнить. Но виноват ли в том старый профессор?
До недавнего времени считалось, что наибольшей силой воображения обладают поэты. Похоже, сейчас это перестает быть истиной. Современный ученый, занимающийся теорией относительности или квантовой механикой, должен иметь воображение неизмеримо большее. Поэт взирает на бесконечность с почтением и стоит перед ней в трепете. Физик пытается ее описать и постигнуть. Современное представление о пространстве и времени на самом деле столь же волнующе и поэтично, как прекраснейшие стихи…
Ты, наверное, ужасаешься, отец, что за чепуха меня занимает. Но, уверяю тебя, это лучшая школа мышления и познания, прекраснейший и самый дерзкий из методов. Я нахожу здесь некоторое подобие: физика открыла неизбежность отречения от самых общих своих понятий, выхода за пределы пространства и времени, как я пытаюсь выйти за пределы самого себя. Но на пути, ведущем в глубины материи, нет ничего иного, кроме пространства и времени, эти категории обусловливают все, нет процесса, который обусловливал бы их, пока что его нет. Может быть, еще несколько шагов… Тогда возникают логические заключения, как если бы сознание не имело ничего, кроме самого себя: мы измеряем время, но какой мерой мерить его течение, скорость течения, характеризующую его? В секунду за секунду? Логическое заключение не является абсурдным — оно отсылает нас дальше, глубже в неисчерпаемое царство мира…
Тут я подумал, что надо бы освободить муравью дорогу. Кто знает, что он будет делать, вскарабкавшись по узкому заборчику ткани мне под подбородок. Вдруг он принадлежит к виду муравьев, которые больно кусаются.
Он был уже совсем близко. Может быть, малое расстояние было тому виной, что муравей так вырос и помощнел? Бесцеремонно он занял все мое поле зрения, и я предпочел повернуться на бок, чтобы он мог свободно пройти. В незащищенные зрачки мне ослепительно бил белый свет лампочки. Я четко различал три светящихся волоска нити накаливания. Я опустил глаза: стены тоже были ослепительно белые, молочная белизна поглотила окно, пол, одеяло и шубу, превратила небольшое помещение в разреженный, неизмеримый простор без вершин, краев и линий. Может быть, мне это снится, подумал я на мгновенье, — что нередко случается в снах, и тут же снова погрузился в сонное виденье. Муравей рос прямо на глазах, превращаясь в невиданное черное чудище с цилиндрическим корпусом, ногами как медвежьи лапы и плоской головой; из пасти торчали стальные клыки. Без страха, но с почтеньем подался я назад, ища какого-нибудь укрытия, и тут наткнулся на снятые мною очки и в изумлении понял, что это не муравей вырос, а я уменьшился: выпуклые стекла очков были каждое с мою голову, толстые заушники по длине превосходили мои ноги, вытянутые параллельно с ними. Я схватил очки посередине всеми пятью пальцами и насадил их там, где, по моим предположениям, должен был находиться нос… И сразу же настала непроницаемая тьма. Я ослеп.