Потом я героически разбирался в старых бумажках, выброшенных из ящиков проданного стола, раскладывал по кучкам письма, статьи, вырезки и квитанции. Примерно через полчаса работы я наткнулся наконец на нечто существенное, так что не зря я рылся в куче пыльной бумаги то ли со скуки, то ли из любви к порядку. Как будто именно это я и искал: два сцепленных скрепкой бланка почтовых переводов на пятьсот крон, на обоих адресат перечеркнут стрелками, направленными в сторону адреса отправителя. Сообщение для отправителя на обороте было кратко и красноречиво: «Не востребовано».
Как я мог забыть этот неприятный случай? Когда это было? Год назад? Полтора? Однажды явился ко мне некий пан Ян Макара, сослался на кого-то из наших общих знакомых, принес какие-то путевые заметки и мемуарные записи и сказал, что ему желательно видеть их изданными отдельной книгой и что я, разумеется, должен в том ему помочь. В замешательстве я пообещал просмотреть его объемистую рукопись: я подозревал, что этот визит подстроен моими более искушенными коллегами, отфутболившими мне подозрительного автора, от которого сами сумели отвертеться, и теперь со злорадством ждали развития событий. Через несколько дней я перелистал густо исписанные листы и пришел к выводу, что и содержание и стиль одинаково безнадежны, и вскоре забыл про все это дело, пока мне не напомнило о нем послание упомянутого пана Макары с демонстративно вложенной бумажкой в пятьсот крон. Возмущенный, я начертал на его рукописи несколько строк, лаконично добавив, что одновременно с рукописью возвращаю по почте присланную мне энную сумму. Недели через две-три он снова отозвался, адресуя мне иронический упрек: свои путевые заметки он, мол, получил, но вот сумма путешествует загадочно долго, так что, судя по всему, мои рассуждения на тему о человеческой и журналистской этике — безбожное вранье… Я не мог понять, в чем дело, пока пятьсот крон не вернулись ко мне с первым из двух сопроводительных бланков, проштемпелеванным почтовой службой. Я попробовал вновь, но взятка возвращалась как бумеранг… По-видимому, загвоздка была в том, что Макара указал не домашний адрес, а «до востребования» и сам про это забыл. Наверняка он до сих пор вспоминает меня как подлеца и враля; он живет в том же городе, что и я, может, даже неподалеку, может… А что, если тогда это был он?
Внезапно во мне заговорил сильный инстинкт, который я тщетно пытался перебить, будто кто-то настойчиво нашептывал мне на ухо: нападение на меня и дело с неполученными деньгами не нашли разрешения, оба случая окутаны тайной, зловещим сумраком, который сгущается тем больше, чем настойчивей ты пытаешься разобраться в причинах и мотивах; нельзя не связать одно событие с другим, нельзя не увидеть их общего источника, их кажущаяся изолированность опровергается простыми логическими выкладками. Я немедленно проникся убеждением, что на меня напал Макара.
Хотя я понимал, что всякое промедление ослабляет решимость, и мое намерение пойти к Марте и покончить с этим делом навсегда было достаточно твердым, выйдя на улицу, я опять поддался малодушию и сказал себе, что сяду в первый же трамвай, который подойдет к остановке, и, если он поедет не туда, я и разговор с Мартой отложу на потом. Фортуна не только благоприятствовала моему первоначальному замыслу, но и — будто в отместку за минутное колебание — наводнила сей экипаж от ступенек по самую крышу возбужденными футбольными болельщиками, спешившими на какой-то международный матч. Мне пришлось поработать, чтобы протиснуться между ними в вагон, но они тотчас же приняли меня как своего и окружили не только телами, локтями и пыхтеньем, но и атмосферой солидарности и веселой терпимости, позволяющей пережить любые неудобства во имя приближающегося события.
За стадионом вагон разом опустел. Я сел и предался размышлениям по поводу своих отношений с женщинами, истории странно запутанной, но тощей событиями, хотя я с детских лет рос скорее в окружении девочек, чем среди ребят, лучше их понимал и дружил с ними, за что был злорадно прозван ровесниками «девчачьим пупком»…
Вот, к примеру, одна старая-престарая связь — моя приятельница и коллега по журналистской работе, с которой мы знакомы лет с трех, потому что росли в соседних дворах; именно к этому раннему периоду и относятся мои некоторые весьма пикантные воспоминания. Тогда мне удавалось увлекать и соблазнять ее, дразнить и сманивать на тайные кривые дорожки — только тогда, в дошкольном бесхитростном возрасте, потом уже нет. Не правда ли, ирония, отец?