Кто-то постучал, в приоткрытую дверь просунулась черноволосая голова на длинной тонкой шее:
— Пани Марта! Эти рецепты отбирать?
— Лидка! Сколько раз я говорила… — Она нахмурилась; любопытное создание исчезло. — Ко мне никогда сюда не приходил посторонний мужчина, — добавила она, помолчав. — Они места себе не находят.
— Я же говорил, лучше уйти…
— Все вы трусы. Жаждете всего, но нести ответственность — ни боже мой! Вы не можете примириться с фактом, что то, что вы совершили, не сообразуется с вашим прекрасным и возвышенным представлением о себе. И однако, вы совершаете это снова, потому что не можете без этого обойтись, это сильнее вашей наивной гордости…
Изнутри меня рвались наружу возможные ответы, но в них не было ни складу ни ладу, сплошное косноязычие. И тут что-то теплое и доброе легонько тронуло мой затылок, пощекотало корни волос, как будто мелкие горячие муравьи разбежались по голове. Я обернулся. Через верхний угол окна, выходившего в какой-то двор, мне в лицо ударили яркие лучи солнца, облили теплым светом, напоминающим о вещах тихих и вечных: Марта положила мне руку на шею; ее холеные ногти скользнули по моей коже, и я вздрогнул от их прикосновения…
— Лукаш, — сказала она с упреком, — может быть, я звала тебя? Удерживала? Ты делал только то, что хотел. И вдруг остался один в этом ненужном споре. Укоры, решения — ведь все это фальшиво! Ты мог уйти без звука, не предупреждая. Но ты можешь и вернуться.
— Я не вернусь, — сказал я решительно.
Она улыбнулась с оттенком превосходства, как человек, заранее размышлявший о ходе разговора, о силе воздействия возможных вопросов и ответов, учитывая самые неожиданные варианты. Мне вдруг захотелось быть с ней твердым и беспощадным, захотелось унизить ее правду, расторгнуть любовный договор, вытекавший из самодовольной иллюзии, будто мы взаимно изучили не только все уголки тела, но и тайники души. Но когда я уже собрался продолжать, что-то меня удержало: не надо, пусть говорит, что хочет, ведь это спор, в котором я должен принять участие, испытание, которому должен подвергнуться.
— Я был один. А когда я один, я слаб и труслив, я не выбираю и быстро к кому-нибудь прилепляюсь. Так ты и вошла в мою жизнь. Быстро и дешево.
— Ты думаешь, я не знала? — Она все еще улыбалась, только в уголках рта четче обозначился терпкий оттенок иронии. — Ты думаешь, я тебя выбрала как-нибудь иначе? Только в отличие от тебя я считаю смешным и недостойным уничтожать таким признанием уважение к себе… уничтожать и то прекрасное, что между нами было, чего и ты, наверное, не станешь отрицать.
— Я уж не помню, — сказал я хладнокровно. — Сегодня мне видится это иначе. Я чувствую, что надо кончать.
— Никто не отнимает у тебя этого права, — возмутилась она. — И я не завидую твоей способности терзать себя. Не бойся, мне ты не сделаешь больно; а если б и сделал, как бы ты еще и с этим справился?
— Кто знает, — усомнился я, — может, я предпочел бы этот вариант. Признаюсь, вы меня застали врасплох. Ты никогда мне не говорила, что у тебя с Игорем…
— Ты никогда не спрашивал. А я не собиралась разводиться с ним из-за тебя, я знала, что рано или поздно ты уйдешь искать другого… Разве я не была прозорлива? — На минуту она умолкла, потом продолжала, немного тише: — А ведь я могу тебе отомстить! Я могу пожаловаться вслух, что ты загубил мою жизнь, что ты не смеешь меня покинуть, потому что я теперь не могу жить ни с мужем, ни с ребенком, я могу жаловаться, угрожать, могу утверждать, что это дело на твоей совести. Что тогда, Лукашко? Что скажет твое чувство моральной ответственности? Что было бы тогда?
Я взорвался — и сам был поражен этим.
— Может быть, я предпочел бы это! Я знал бы, что на мне лежит вина за что-то подлинное, глубокое, живое. Но так?.. Как будто я ударил человека, а он мне говорит, что все в порядке, ничего не случилось… Мы предлагаем друг другу свободу и отпущение грехов почти задаром. Не циничней ли это, чем жестокий и насильственный развод? Что, если мне была нужна именно такая месть?
Она отрицательно покачала головой, прядка волос цвета красного дерева соскользнула на блестящий лоб с явными намеками на будущие морщинки. Она небрежно откинула рукой непослушные кудри; потом движение ее руки сменилось медленным жестом, каким мы выкладываем перед кем-нибудь что-то драгоценное и заманчивое.