Юрай подал знак молодому человеку, обходившему столы с подносом, уставленным бутылками и бокалами.
— Весело, правда? — осклабился он, явно потешаясь над моей беспомощностью. — Погоди, скоро и тебе понравится. Красное пьешь?
Мы пили красное вино, оно тяжело ложилось на пустой желудок, и я уже знал, что если не остановлюсь, то буду пьян через пару минут.
— Я тебе кое-что покажу, — сказал он, доставая бумажник.
Это кое-что по форме и размерам походило на игральную карту, но на самом деле это была визитная карточка; на одной стороне стояли имя и фамилия и адрес, на другой — фигура мужчины, плавно переходящая в свое зеркальное отражение, как короли и валеты на настоящих картах. Он протягивал ее мне серьезно, почти благоговейно; рассмотрев получше искусный фотомонтаж, я заметил, что мужчина держит в руке волшебную палочку, а на голове у него цилиндр. С обеих сторон над ним была надпись Salim Magic Show. Имя на визитной карточке было более чем прозаично: Милан Грубый. Я произнес нечто в том смысле, что это, мол, любопытно, и ждал объяснения.
Губы Юрая сузились, уголки рта стянулись, наконец он сказал небрежным тоном:
— Это тот погибший, которого я сбил. Он работал, кажется, в отделе территориального планирования, а это было его хобби…
— Как ты до этого добрался? — Я умерил свой порыв удивления, но чувство, охватившее меня, было очень сильным. Смерть фокусника заключала в себе что-то невыразимо жестокое, ужасное, от чего хотелось бежать. Как если бы кто-то, кем мы особенно гордились за его силу и ловкость, хитрые затеи и молниеносное решение задач, за умение превращать, прятать и вновь извлекать предметы, молниеносно растворяться в темноте, кого запросто можно было протыкать ножами и жечь огнем, — как если бы этот кто-то оказался совершенно беспомощным в обычной уличной заварушке, позволил себе обмишуриться, обнаружить, что он так же раним и хрупок, как все мы, и что то, что подстерегает нас в жизни, еще коварней, чем мы предполагали.
Пока эти мысли будоражили мое нутро, Юрай без ответа вырвал визитную карточку у меня из рук и резким движением сунул в боковой карман, словно бы желая показать этим жестом, что все мои вопросы излишни и дальнейший разговор на эту тему ему неприятен.
— Мало пьешь, редактор, мало пьешь! — Он указал на мой бокал и поднялся со стула. — Мне надо кое-кому звякнуть, сейчас вернусь.
Я смотрел, как он пробивается через оживленные группы девушек и парней, и прислушивался к переливам девичьего смеха, вибрировавшего над приземистым мужским гуденьем, но у меня из головы не выходил образ грозящей нам всем катастрофы.
С каждым годом меня все меньше занимает мысль о смерти: возможно, она принадлежит к числу увлечений ранней юности, а когда человек старится, его все меньше занимает эта проблема. Но когда-то я был прямо заворожен идеей смерти и даже пытался написать нечто вроде трактата на эту тему, однако выжал из себя только введение. Сейчас же, в этом подвале, при всплесках света и смеха, посреди брызжущей здоровьем молодежи, демонстрирующей свою жизнеспособность, во мне вдруг родилось некое утешение, логически вытекающее из следующего: если в суждении о чужой смерти мы обычно без труда остаемся на базе здравого смысла, то в отношении нашей собственной мы часто питаем иллюзии, исполненные ужаса. Если мы отвергнем наивные, мистические и религиозные объяснения, перед нами неизбежно возникнет картина зияющей пустоты, — картина гораздо более жуткая, но столь же иллюзорная. Так что же такое смерть? Попытки «увидеть» ее принадлежат к естественным данностям разума — он охотно вертится за своим хвостом, которого у него нет, без которого он уже родился. Безрезультатность попыток ухватить что-то неконкретное и нераспознаваемое порождает страх. Часто мы невольно представляем себе смерть изнутри наружу, будто глядим в окошко на земной шар, который продолжает крутиться без нас. В действительности же то, что мы хотим увидеть как свою собственную смерть, — лишь умозрительная гипотеза, построенная на знании смерти чужой. Мы никогда не сможем соотнести ее с собой, ее можно воспринять только «снаружи внутрь». Вне разума, а следовательно, и вне жизни понятие смерти не имеет никакого содержания и смысла. Утрата способности мыслить логически ликвидирует смерть — это уничтожение смерти. Страху следовало бы смениться естественной печалью: уникальное сознание, не заменимое другим, располагающее неповторимыми особенностями, исчезнет и уже не будет наполнять нас счастьем, страданьем… ни даже представлением о смерти, которая может существовать лишь как составная часть жизни… Я знаю, что нечто подобное утверждал уже Эпикур, но думать подобно не значит не думать заново, с усилием и трепетом первооткрывателя: усилие дает нам право отождествить себя с кем-то, принять как свое известное уже решение. Разве не случается, что мы принимаем готовые рецепты, не имея ни малейшего представления о ходе мысли, о сомнениях и поисках, и разве не вытекают из этого достойные осуждения поверхностность, неспособность применить механически воспринятое?