— У нас на Конвентной был такой случай, — продолжал Юрай с настойчивостью собеседника, у которого под рукой неопровержимые доводы. — В соседнем доме дворник поймал ребятишек с бутылками всякой наркотической дряни. Надышались паров и совсем одурели. Дети, которые еще недавно верили сказкам. Не потому ли они подались на такое дело, что их обманул мир взрослых, в который им уже пришлось заглянуть?
Я пробормотал, что это, мол, серьезная проблема, но в то же время чувствовал, что Юрай в своем нервном возбуждении настолько глубоко ушел в собственные рассуждения, что ему уже не важно чье-то согласие или несогласие. Я отвлекся и, вероятно, поэтому первым заметил смуглую девушку, шествовавшую к нашему столу прямиком через эстраду. На ней была прозрачная кофточка с широким поясом, на которой сиял золотисто-желтый цветок, вышитый парчовой нитью, и коричневая бархатная юбка, доходившая до середины икр, с пикантным разрезом с одной стороны намного выше колена, так что при каждом движении, подобно заманчивой наживке, обнажалась часть бедра.
— Юля, Юлька, Юленька! — радушно продекламировал Юрай и протянул руку через стол с видом владельца или, скорее, укротителя, работающего с безопасным хищником.
Во мне вдруг шевельнулось опасение, почти страх, что-то инстинктивно напряглось, словно в следующую минуту готово совершиться чудовищное святотатство, когда будет втоптано в грязь нечто драгоценное и невозместимое.
— Ты припоминаешь этого господина?
Она улыбнулась мне со слегка наигранной задумчивостью, и в тот же момент мной овладела страшная слабость, я застыл в остолбенении, напоминающем внезапную неспособность чересчур влюбленных мужчин во время брачной ночи или трусливую нерешительность глашатаев великих идеалов в момент, когда до них доходит, что кое-что из их идей можно осуществить ценой отказа от ораторско-мыслительской позы…
В смятении я извинился и поковылял в туалет.
Нет лучшего и удобнейшего места на земле, где человек может вновь обрести присутствие духа, охладить голову, ожить в кратком возвращении в животное состояние; но не только это: как и в других местах, тут можно кое-что узнать, оглядеть остроумно помаранные стены, услышать обрывки фраз, разговоров, как будто незначимые, случайно оброненные слова.
Когда я вошел, ударник и бас-гитарист — самый маленький и самый длинный — стояли спиной ко мне над фарфоровыми писсуарами. Они обменивались мнениями не стесняясь, громко, поэтому я услышал следующий фрагмент их диалога:
— Сама приперлась?
— Наверное, это он ее позвал.
— Плевать ему на нее! Он из-за нее чуть не вляпался.
— А может, у них опять…
— Да ты что, сейчас? Так сразу после этого дела, рискованно…
Тут они заметили меня и недоверчиво замолкли. Дружно, даже в мелодическом созвучии, затянули молнии и прошли мимо меня с непроницаемыми лицами, на которых предшествующий разговор не оставил ни малейшего следа. Я повернул за угол, автоматически защелкнул за собой дверь и повалился на унитаз. Наверху в бачке и внизу подо мной булькала вода, и ее журчание возвращало мне силы, будто колодезной жабе, которая наконец-то нашла себе щедрый источник. Относился ли тот разговор к Юльке? — размышлял я с вновь обретенной способностью рассуждать. И есть ли у меня право, могу ли я судить так, как сужу? В конце концов, это легко выяснить — теперь, когда я убедился, что о ней можно говорить и так…
Потом я немного постоял на противоположной стороне эстрады, глядя на наш стол. Они сидели там все пятеро, и вид Юльки не оставлял сомнений в том, что она в своей стихии: она смеялась, наклонялась то к одному, то к другому, выпячивала грудь, которая под прозрачной блузкой вырисовывалась более чем явственно. А музыканты отвечали ей улыбкой на улыбку, хватали за запястья и обнимали за плечи, как если бы она принадлежала им всем равно — без зависти и права первенства. Когда я подсел к ним, они все, как по команде, встали, потому что снова пришла пора играть, и Юрай подмигнул мне со значением…
Юлька приняла более приличную и достойную позу, я чувствовал, что чем-то ее смущаю, но в то же время отметил и ее любопытство: она украдкой поглядывала на меня, по-видимому пытаясь оценить. Что касается меня, то я смотрел на нее открыто и смело, так, как раньше никогда не смотрел на женщин, потому что был чересчур замкнут, деликатен и застенчив. Я никогда не чувствовал превосходства, не соблазнял, не умел избавиться от излишней сдержанности и отказаться от своей системы робких намеков, понятных, пожалуй, только мне одному… Но сейчас — сейчас все было иное.