Впрочем, чего греха таить — затаенное злорадство испытывали все, вся деревня. Даже если у него за эти годы и завелись кое-какие добрые знакомые — а о друзьях не могло быть и речи, — он разом потерял их теперь. Когда он поселился на станции и стал ходить в деревню за покупками, все поначалу таращили глаза на его нелепую фигуру, на эту ошеломляющих размеров телесную оболочку, способную вместить в себя трех нормальных мужчин. Он был для них чем-то вроде циркового аттракциона — впрочем, с таким отношением ему приходилось сталкиваться на всяком новом месте, пока его не узнавали и не успевали к нему привыкнуть. Когда же он и здесь немного примелькался, всеобщее любопытство переключилось на его работу. Толпа детей, прежде его осаждавших, заметно поредела, а когда он встречал их на улице или за игрой, они уже не замирали с открытыми ртами, а только спрашивали:
— Дяденька, какая будет завтра погода?
Он терпеливо объяснял им, что погоду не предсказывает, а занимается наблюдениями, следит за температурой, осадками, измеряет уровень воды в реке… Это им было непонятно, и вскоре они потеряли к нему всякий интерес. Хуже обстояло дело со взрослыми. Встретят его в поле — и тотчас одолевают вопросами:
— Так как, пан управляющий, вымокнет наше сено или нет? Можно сушить без спешки?
Он втолковывал им, что предсказаниями погоды занимается огромная сеть специальных станций, оборудованных иначе и лучше, чем эта, что все сообщения с таких станций отправляются в центр, там сравниваются, анализируются, наносятся на метеорологические карты, а уж затем на их основе…
И они махнули на это рукой, как на все, что не имело касательства к их практической жизни и в чем они не очень разбирались. С тех пор отношение деревни к нему изменилось. Его работу нарекли бесполезной, пустой затеей, а заодно его стали считать праздным, живущим в свое удовольствие человеком, а то и вовсе толстым недотепой. И все же он оставался для них загадочной фигурой, а это более всего не прощалось. Точно было известно лишь одно — что его родителей уже нет в живых, что он на станции сам себе стряпает и прибирает, что изо дня в день просиживает у окна, распахнутого на дорогу, по которой ходят в школу дети с окраины. Для него было ударом узнать, что в глазах маленьких школяров он выглядит каким-то чудищем. Будто бы сиднем сидит на табуретке у окна, потому как уже не может сдвинуться с места. Якобы не слезает с нее ни днем ни ночью, ест у окошка, спит, бодрствует и никуда оттуда шагу не ступил. Если же находился недоверчивый, его убеждали одним-единственным вопросом:
— А ты, как идешь в школу, не замечал разве, что он вечно торчит у окошка?
В действительности все объяснялось просто: он не в силах был заглушить в себе любовь к детям, и, раз уж не хватало духу заговаривать с ними или наблюдать за их играми на улице, он с радостью воспользовался тем, что деревенская ребятня ходит в школу и обратно мимо метеорологической станции, и в урочное время их выжидал. Его привлекало все маленькое, живое и подвижное — полная ему противоположность, и тем горше стало у него на душе, когда следующую оскорбительную для него небылицу сочинили и разнесли по округе те же дети.
Местные жители скоро заприметили, как душит его постоянный телесный жар, как он старательно избегает прямых солнечных лучей, заметили они и бетонированный колодец во дворе за станцией. Раза два его видели в жаркие дни открывающим железную крышку колодца — и вот уже готова новая небылица. У него, мол, встроен там сложный подъемник, и на нем он в самую жару спускается в колодец охладиться. Впервые про такое услышав, он поневоле горько рассмеялся. Да и что другое ему оставалось? Как и прежде, укреплять свой дух и утешаться тем, что хоть судьба его многим обделила, зато он не лишен самого главного — чувства собственного достоинства и любимой работы. Приходилось сносить и другие поклепы, ведь его отшельническое бытие было благодатной для этого почвой, но обиднее всего оказались шепотки насчет того, что он наградил животом юродивую, которая скиталась по окрестным селам, собирая старье.
— Кто еще мог на нее позариться? Тот, на кого ни одна приличная женщина не польстится, — судили-рядили деревенские, и это соображение казалось им вполне убедительным.
Что говорить — он был в том возрасте, когда мужчины оглядываются на всех мало-мальски симпатичных девушек, но тоску по всему этому он в себе подавил, а ведь чего ему это стоило! Пришлось безжалостно себя обуздывать, покуда не помог ему сам организм. Прежде, может, и сыскалась бы девушка, которую привлекли бы его душевные качества, но теперь даже попытка такого рода загодя им исключалась. Нельзя сказать, что вид красивой женщины не находил в нем отклика, но он готов был спорить с каждым, кто стал бы отрицать платонический характер этого интереса. Женщины все еще искушали его в сновидениях, и при мысли о некоторых известных здесь своей щедростью представительницах женского сословия он еще волновался, но над этим едва различимым, загнанным глубоко внутрь зовом всякий раз брали верх представления о чистоте и порядочности. Ни при каких обстоятельствах не совершил бы он ничего постыдного — вот почему так глубоко уязвили его беспочвенные слухи. Он видел эту убогую женщину всего несколько раз, и, ей-богу, под ее грязной, истрепанной одеждой не угадывалось ровно ничего, на чем бы мог задержаться мужской взгляд. Она была костлява и казалась тем более непривлекательной, что при всей своей худобе ростом ему почти не уступала. Сколько он себя помнит в юности, ему всегда нравились маленькие хрупкие девушки, крупных же, сильных и дородных он терпеть не мог. Кстати… вот где собака-то зарыта: он остался одинок, потому что никогда не искал себе ровню.