Юлька пригладила непослушные черные волосы и начисто обезоружила меня неожиданной откровенностью.
— Я выгляжу как мокрая курица, правда? Я никуда не собиралась, голова немытая… Но Юро такой человек — что он возьмет в череп, то и делай, никаких ему возражений.
— Вы вовсе не выглядите как мокрая курица, — промолвил я как можно убедительнее, хотя это было совершенно излишне: она и сама это прекрасно знала. Но слова возымели действие, она сразу расслабилась и со смехом заметила:
— А знаете, я никогда в жизни не разговаривала с живым журналистом!
Я хотел ей напомнить те две фразы в больнице, но тут наши взгляды наконец встретились, почти как тогда — и все-таки совсем иначе: я увидел нечто, что объясняло развязную фамильярность ее приятелей, подтекст разговора и то, почему Юрай приглашает ее, когда надо кому-нибудь составить компанию, хотя сам с ней в чем-то запутался. Удивленный, но уже не потрясенный, я увидел мягкие световые дужки в ее глазах, безвольно-мягкий рот, вопросительно-закругленный овал лица, и вся она напоминала раскачивающуюся подковку, прилипающую ко всему, что проявляет некоторые магнитные свойства. Такая она: прилепится к тому, кто окажется сильнее, она добрая и сладкая, только нельзя выпускать ее из рук. Можно ли упрекать ее за ветреность, за недостаток прочных связей? Злость и разочарование, приготовленные мною авансом за то, что она не могла смотреть так, как тогда в больнице, растворились в жалости, почти что в неге — и за то же самое…
— Журналисты — самые обыкновенные люди. Может быть, они только хотят немножко больше знать. И любят, когда им доверяются. Вот, например, вы…
— И я? — удивилась она с улыбкой. — Я должна вам довериться? В чем? Спрашивайте.
— Когда спрашиваешь, тебе не всегда говорят правду. Лучше, когда это получается само собой.
— А можно, я буду спрашивать? — Она кокетливо наклонила голову. — Ну например, что вы думаете о Юрае?
— Я думаю, что знаю его слишком мало. Но он наверняка чувствителен, вспыльчив… и честолюбив. Его когда-то очень баловали, а это пошло во вред и ему, и его близким.
— Да, это правда, — кивнула она. — И вы думаете, что он мог бы любить девушку?
— Совершенно определенно.
— Гм… — Она надула губки, ответ ее явно не удовлетворил. — Совершенно определенно? А может он любить, например, меня?
— Это вам лучше знать самой.
Она заерзала на стуле, но ничего не сказала, а я мысленно застонал: почему я выгляжу таким старым и безопасным? Почему я как мужчина настолько невыразителен, что со мной она может разговаривать о нем?
— Танцуешь? — загремел самоуверенный бас, и между нашими головами просунулась третья. Под гусарскими усами сверкнули крепкие белые зубы, испытующий взгляд прижмуренных глаз переходил с меня на Юльку и обратно. Она заколебалась, ждала, не решусь ли я сам пойти с ней танцевать, но, когда я только пожал плечами, встала и пошла со стройным парнем, который тут же фамильярно обнял ее за талию.
Я чувствовал, что с каждой минутой все больше пьянею: импульсы мысли все медленней пробивались наружу, и их все труднее было осуществлять. Раза три мне пришло на ум, что в баре можно заказать какую-нибудь еду; я встал и протолкался к пустому месту. Проглотил порцию колбасы с гарниром и полтарелки анчоусов, потому что больше ничего не осталось. Уже кончая есть, я вдруг ужасно огорчился, что забыл их пересчитать, и спросил бармена, в самом ли деле это были последние, и тут же осознал, что задаю ему этот вопрос уже в третий раз. Память мне отказывала, она улавливала несущественные детали, зато теряла непосредственно за ними следующие большие куски; я опять сидел за столом и никак не мог припомнить, откуда взялась новая бутылка вина и почему мы с Юлькой одни, хотя музыка молчит. Я как раз собирался продумать вопрос, до какой степени ей неприятно, что Юрай не сел за наш стол, когда она обратилась ко мне:
— А можно еще спрашивать?
— Ради бога, сколько хотите, — кивнул я и, к моему удивлению, немножко приободрился и протрезвел.
— Какой тип женщин вам нравится? В какую вы могли бы влюбиться?