— Вы живете не одна? — вытаращил глаза Ротаридес.
Старуха как будто только и ждала этого вопроса: выжала слезу и, по-детски жалобно скривив рот, начала всхлипывать:
— Внучек, сиротинка моя! Мама у него умерла в январе…
— Весьма сочувствую… — пробормотал Ротаридес, окончательно растерявшись. У него язык не поворачивался попросить старуху говорить тише, хотя Вило опять беспокойно заворочался в кроватке и зачмокал губами, что обычно служило предвестием пробуждения. Ротаридес на цыпочках приблизился к кроватке и прикрыл сына.
— Знали бы вы, какая это была красавица! — сокрушалась Траутенбергерова, уставившись на кресло, словно не видя сквозь слезы, что в нем никто не сидит, — Тридцать три года всего. А какие у нее были роскошные волосы, вы бы видели! Я вам потом покажу ее фотографию. А как она пела! Вы, молодой человек, может, слыхали ее, пела она с ансамблем в «Парке», знаете этот бар?
— Нет, я там не бывал, — несмело признался Ротаридес — ему куда приятнее было бы сказать старухе, что он видел и слышал ее дочь. Решив, что надо как-то выразить свое участие, он спросил: — Отчего она умерла?
— Да все ее этот… — Голос старухи снова дрогнул. — Говорила ведь ей: дочка, не выходи за него, или сама не видишь, что он за человек? Просто-напросто ниманд, ничтожество! «Но, мамочка, мы же должны пожениться…» Понимаете, они поставили меня перед фактом, волей-неволей пришлось согласиться, чтобы позора избежать. Как она его любила! А он… и говорить неохота. Такая была красавица, так хорошо пела, все мужчины на нее заглядывались. А он стал путаться от нее со шлюхами. Был у него мотоцикл, знаете ли, как-то раз в субботу заводит мотоцикл, дескать, на рыбалку еду, да она знала, что он опять к любовнице, и не пускает его. Схватилась за поручень, а он как огреет ее удочкой, прямо по глазам… Она как закричит не своим голосом: «Ой, мамочки», отпустила поручень, он и уехал. А когда вернулся, понял, что навеки лишил ее зрения… Жить с ним дальше мы не могли, да нам сейчас же и квартиру выделили, а дом-то еще не достроен. Вон там, внизу, молодой человек, мы натянули брезент, под ним спали и жили со всем геретом[11], ждали: вот только строители уйдут, сразу и вселимся… Но с той поры начала у меня дочка чахнуть, если раньше была веселая, то теперь все грустила. Однажды осенью и говорит мне: «Мамочка, я скоро умру!» Побойся, говорю, бога, перекрестила ее, сама подумай, каково мне, такой старой, твоего Владика растить? Ну, она вроде малость отошла, подружилась было с одним слепцом, он потом ходил к нам, все держал ее за руку и слушал, как она поет. Он даже хотел на ней жениться, да она только о том первом, о своем изверге думала, все не могла забыть, как он с ней обошелся. Училась у этого слепенького ходить по улице, а кончилось тем, что упала с лестницы… Зимой заболела воспалением легких, совсем слегла да так и не встала, сегинька[12] моя…
У приунывшего Ротаридеса вертелся на языке вопрос о больнице и врачах, но Траутенбергерова так зарыдала, что оставалось лишь ждать, когда она успокоится.
— Представьте, ее извергу и этого было мало! — заговорила она с новой силой. — Затеял судиться со мной из-за Владика, дескать, я его плохо воспитываю и сына должны передать ему, отцу. Владушко, говорю, положи одну руку вот так на сердце, другую вот так подними, — старуха изобразила все это в лицах, — и скажи: «Пан судья, я, Владушко Гатар — это его фамилия по отцу, — клянусь вам, что хочу остаться с бабушкой!» Научила его, как надо сделать. А на суде говорю перед всем народом: «Господа судьи, вы сами знаете, как этот человек поступил с моей дочерью, теперь она у меня умерла. Мой Владушко на мне с первого дня, с первой пеленочки. Знаете, сколько он весил при рождении? Думаете, его отец это знает? Кило восемьдесят! Никто не верил, что он выживет, но я, как видите, его вынянчила! Крапиву собирала, корешки, заваривала настой, лишь бы он окреп. Я его баюкала, первую конфету не отец, а я ему дала! И вы собираетесь отнять его у меня?» Владушко на это как заплачет, как подбежит ко мне, как закричит: «Бабушка, бабушка, я хочу остаться с вами…»