— Я говорю, как Владушко решил… — проворчала старуха, несколько присмирев и пряча глаза, словно в ней на миг заговорила совесть. — Не позволю нас выселить, скорее за нож возьмусь.
— Это уже совсем бессмысленно. — Ротаридес тоже поднялся и за рукав потащил Тонку к двери. — Пошли!
Бурно дыша, глотая слезы, Тонка остановилась в коридоре, а Ротаридес нерешительно переминался рядом.
Она сбежала по лестнице, не оглядываясь, Ротаридес за ней, на ходу тщетно стараясь придумать, как успокоить, как убедить ее, что самое разумное — махнуть на все рукой. Ротаридес, в отличие от Тонки, не столько возмущался, сколько был глубоко удручен крушением очередной надежды. Будь Тонка расстроена немного меньше Ротаридеса, она бы тоже попыталась умерить негодование мужа, а не искать козла отпущения, каковым в данный момент и стал он. Между тем Вило в коляске выглядел на удивление спокойным, был весь усыпан крошками от печенья и встретил родителей безмятежной улыбкой.
— Скажи, пожалуйста, неужели ты вчера не раскусил, что эта старуха просто ненормальная? — Тонка метнула ненавидящий взгляд на окна со спущенными шторами. — И она еще воспитывает внука! Да ее саму надо взять под опеку. Как тебе могло взбрести в голову, что с ней можно о чем-нибудь договориться? Я подозреваю, что все ее страхи — пустая болтовня, и все-таки кто возьмет на себя ответственность выселить ее? Немудрено, что Ничова от нее в отчаянии…
— Я никак не думал, что она сегодня отопрется от того, что говорила вчера, — пожал плечами Ротаридес. — Вчера она выглядела иначе, совершенно нормально.
— А ее россказни о дочери? На каждой второй фразе мы могли бы уличить ее во лжи. Охота мне было все это слушать! Охота видеть, как она испакостила такую прекрасную квартиру! Эта ванна, эти стены, эта вонища…
— Рано или поздно ее все равно выселят, отправят в дом для престарелых или в больницу, мальчишку заберет к себе отец…
— Думаешь пойти к Ничовой? А вдруг старуха и впрямь зарежется?
— Найдутся такие, кому плевать на любые угрозы.
— Мы не такие, — заявила Тонка. — Для нас здесь шансов нет.
Погруженные в невеселые думы, они печально свернули на Ястребиную улицу, где в воскресное утро царила блаженная тишина, на обочине мостовой стояло с десяток автомобилей, накануне вымытых и начищенных до блеска, изредка встречался одинокий прохожий или семейство, вышедшее на традиционную прогулку, в воздухе мелькали остатки вчерашнего пуха, за открытым окном кто-то терзал на пианино прелюд Шопена, а по соседству радио разносило оглушительные звуки чардаша. Казалось, даже дома сегодня имели какой-то особенно глубокомысленный вид, словно заключали в своих стенах больше тайн, чем в любой будний день, и в то же время больше родственного, общего для всех обитателей, которые укрылись в них основательнее, чем в будни.
У подъезда Ротаридесы повстречали Рошкованиову, она возвращалась из костела в Карловой Веси[15]. В руке старуха сжимала носовой платок и молитвенник, вместо примелькавшегося кашемирового узорчатого платка на ней был черный, вместо кожанки — темно-синее пальто, из-под которого выглядывал подол черной юбки, сзади чуть длиннее, чем спереди; тонкие ножки обуты в туфли на толстой подошве, каблуки сбоку сношены до половины. Глазки за толстыми стеклами очков засияли, открылись в улыбке редкие, но еще крепкие зубы, и словно ясновидящая, она тотчас догадалась, откуда соседи идут с такими похоронными лицами:
— Ходили к той карге?
Ротаридес вспомнил, как стоял под дверью, когда Рошкованиова остановила уходившую от них Траутенбергерову, и без толку выслушал их разговор по-венгерски. Может, от нее удастся узнать хоть что-нибудь достоверное, обрадовался он.
— Скажите, что это за человек? Она такого наговорила, что голова идет кругом…
— От нее правды не дождетесь. — Рошкованиова, махнув рукой, улыбнулась с видом человека, знающего всю подноготную. — Да и кому охота хвалиться своей дочерью… проституткой? Она ведь и в тюрьме отсидела. Пила, как лошадь, хотя была больна. Сахар у нее повысился, от этого она и ослепла, потом схватила воспаление легких и померла. Старая после этого жила одна, а как только ее начали гнать из квартиры, взяла к себе внука, он у нее только ночует, а ей лишь бы сохранить за собой большую квартиру, на самом-то деле малый у отца живет. Тот работает в школе истопником. Намучился, сердечный, с женой, не знал, какой хомут вешает себе на шею… Золотой человек, о мальчике уж так заботится, хотя сам и одинокий! А теперь старуха уломала его посылать к ней мальчонку, дескать, с какой стати уступать квартиру задаром, когда можно на ней капитал нажить. А с вас сколько она запросила?