Пыль с давно лежавших в забвении книг щекотала в носу, Ротаридес еле удержался, чтобы не чихнуть. Совпадение налицо, подумалось ему. Траутенбергерова и процентщица. Сидит в своей конуре и только отравляет всем жизнь. А чего бы я мог достичь при ее квартире и деньгах, если только они действительно существуют! Какое она имеет право мешать мне, срывать мои великолепные планы, ведь здесь мне негде развернуться. Я мог бы принести немалую пользу и, так сказать, с лихвой окупил бы смерть старухи… Однако Раскольников поплатился за это, да и никому такое не может сойти безнаказанно, ибо человек не имеет права даже строить на этом свои расчеты, придумывать себе мораль… В самом деле не имеет права? Да разве аморально, разве преступно только убийство? Тот, кто тогда вытащил у меня деньги, разве он мучился угрызениями совести?.. Ротаридес поспешил подавить в себе навязчивые грешные мысли. Вскоре он уже сидел в кресле с потрепанной брошюрой Мостепаненка, готовясь к своей следующей лекции.
В ванной Тонка заложила в машинку два листа бумаги с копиркой, но едва лишь успела мельком прочитать начало длинной фразы, которую предстояло печатать («Из глазниц бараньей головы шел пар, рис издавал все более аппетитный аромат, и раскосые повара с нарастающим волнением суетились у котла…»), как вдруг ее охватило отвращение, и она решила: не стану сейчас это печатать. Вытащив из машинки бумагу и заменив ее другой, неформатной, она принялась отстукивать первое, что пришло в голову: «Почему бы нам не вернуться на родину, почему не уехать из этого города, который делает все, чтобы от нас избавиться?» Немного подумав, она продолжала: «Одна сослуживица на работе недавно сказала мне: «Открываю шкаф, перебираю платья одно за другим и вдруг вижу: ведь у меня нет почти ничего, что не вышло бы из моды, aus der Mode!» Такие вот дела. В платьях, в которых когда-то мне было хорошо, сейчас уже нельзя хорошо себя чувствовать. Да и родной дом теперь уже не тот, что прежде. От него осталась лишь вереница воспоминаний, хранящихся в шкафу, как и те старые платья, я могу рыться в них, вспоминать, с кем я была в том или другом платье, на танцах или на прогулке у реки, но надевать их мне уже неохота…» На этом месте она вдруг спохватилась: кажется, получается какая-то ерунда. Нервно скомкав лист, она заложила новый: «Родной дом. Священные слова для каждого! А спроси я любого мужчину, где родной дом женщины, он наверняка ответит: родной дом женщины — возле ее мужа. Как это просто…» Уже совсем какая-то чепуха! И после некоторого раздумья Тонка начала в третий раз: «Если бы я спросила моего блаженненького, что он считает своей родиной, он, разумеется, ответил бы так: «Это понятие весьма относительное. Здесь, в Братиславе, я сказал бы тебе, что моя родина — сельцо Малые Залужице, а где-нибудь за границей пришлось бы сказать — Чехословакия. На Луне я назвал бы своей родиной планету Земля. А где-нибудь еще дальше, на другой звезде, сказал бы — Солнечная система…» Да, в этом весь мой муженек, мерящий все своими бредовыми космическими мерками. Допустим, топну на него ногой: «Ну, а здесь для тебя не родной дом?» «Постой, по-моему, ты не с того начала. Что за мысли у тебя? Просто в тебе еще не улеглась досада после сегодняшнего. И вообще, зачем писать о доме, пиши лучше о себе! Вспомни, как в родительском доме, куда ты собираешься с такой радостью, тебе уже через неделю все действует на нервы…» Не может человек вновь вернуться в детство, вот в чем загвоздка. Многое уходит безвозвратно, подобно тому как однажды от нас навсегда улетела наша Воронуля. Молоденькая ворона, которую отец подобрал в лесу со сломанной ногой и выходил. Он подреза́л Воронуле крылья, чтобы она не улетела, пока не прижилась у нас. Потом эту операцию уже не надо было повторять, Воронуля привыкла к нам, будила нас стуком в окно, а когда я или сестра читали в саду, садилась на плечо и с важным видом заглядывала в книгу. И что самое замечательное — она сильнее всего привязалась к моей сестре Лиде. Стоило Лиде появиться, как Воронуля, распустив от избытка чувств крылышки, вприпрыжку устремлялась к ней и, преданная как собака, клала головку ей на туфлю. Наверное, именно тогда я в первый раз узнала, что такое любить. Но испытала и ревность, ведь не я была ее избранница. Вот и все воспоминания, смутный образ родного дома, который я храню в душе и которого больше нигде нет. Как-то раз весной Воронуля не вернулась, и мы не знали, то ли она разлюбила нас, то ли ее заклевала воронья стая, с которой она не ужилась, да и не умела добывать себе пропитание… С нами, пожалуй, произошло то же самое — мы тоже в один прекрасный день почувствовали, что нам уже не подрезают крыльев и возвращаться домой необязательно, хотя там надежнее и лучше. Родной дом уже не в родительском доме, это то, что мы должны сами создать себе на новом месте. И вот мы здесь, потому что решили здесь создать свой родной дом».