Тонка залпом прочитала исписанную страницу, вынула ее из машинки и, не найдя ей пока применения, в конце концов сунула под стопку бумаги.
7
Ротаридес перебрасывал мел с ладони на ладонь и рассеянно смотрел на стены, лишь бы не встретиться с чьим-нибудь взглядом.
— Я обещал, — он тихонько откашлялся, — на сегодняшнем занятии показать вам модель четырехмерного параллелепипеда. Но давайте отложим это, а сейчас продолжим лекцию…
С задних рядов донесся вздох разочарования и даже откровенный ропот; заскрипели стулья, заскрипел паркет, кто-то, явно перестаравшись, протестующе свистнул. Ротаридес скосил глаза к окну и повысил голос, надеясь унять шум, впрочем не слишком искренний — слушатели просто воспользовались случаем отвлечься от занятий.
— В конечном счете подобный параллелепипед не есть нечто из ряда вон выходящее, если учесть, что Бургхарду Гейму, инвалиду войны — он потерял зрение, — директору боннского Института исследования силовых полей, удалось сконструировать даже шестимерное пространство, где возможно движение со сверхсветовыми скоростями и где не действует закон инерции, и потому остановка транспортного средства, летящего со сверхсветовой скоростью, практически не вызывает неприятных последствий у экипажа…
Не услышав ожидаемого вздоха удивления, Ротаридес продолжал после паузы:
— Вернемся к исходной точке нашей темы и сделаем маленькое отступление в историю… Убеждение в единичности нашего пространства и времени имеет глубокие традиции. Но, пожалуй, в наибольшей степени его поддержал своим авторитетом Иммануил Кант, который утверждал: «Мы можем себе представить лишь одно пространство, и если говорим о многих, то подразумеваем под этим только части одного и того же пространства…» Против тезиса о единичности времени и пространства первым выступил в конце девятнадцатого столетия английский философ Брэдли. В середине двадцатого века другой английский философ, Куинтон, доказывал, что можно представить себе множественность пространств, но не времени, так как множественность времени вступила бы в противоречие с тождественностью себе личности субъекта и привела бы к раздвоению личности. Выступление Куинтона вызвано в среде английских философов бурную дискуссию, особенно примечательную тем, что внешне она носила отнюдь не философский характер: вместо аргументов, фактов или гипотез спорящие использовали притчи, основанные на воображаемых, фантастических ситуациях. Так, например, Суинберн рассказал притчу о двух враждующих племенах, живущих на одной и той же территории, но в различных временных ярусах, так что при всем желании они не могут сойтись в открытом бою. Отсюда мы можем заключить, что он признает существование не только нескольких пространств, но и не одного времени. С другой стороны, Уорд опровергнул Суинберна и вернулся к классическому кантовскому представлению о единственном пространстве и времени. Однако вслед за тем Холлис придумал новую притчу в защиту множественности пространства и времени. Я не стану излагать вам его историю о тропическом острове… — Ротаридес начал медленно прохаживаться между столами, по-прежнему почти отрешившись от окружающей обстановки, но все же подсознательно отметил безлюдье в глубине аудитории; ряды слушателей опять ощутимо поредели. — Предварительно рассмотрим простейшую иллюстрацию, которую приводят Эйнштейн и Инфельд: представим себе мир двумерных существ, наподобие того, что мы видим в кино, только настоящий. Наши двумерные существа имеют свою науку, свою физику и геометрию, где пространство изображается в виде плоской поверхности. Представить трехмерное пространство они попросту не могут — точно так же, как мы не можем вообразить себе четырехмерное пространство. Несмотря на это, именно мы, обладатели трех измерений, знаем о тех двумерных существах гораздо больше, чем они сами. Мы знаем, что в действительности они живут не на плоской равнине, а на сферической поверхности огромного шара. Поскольку эти существа по сравнению с протяженностью поверхности шара очень малы, не имеют средств связи с себе подобными, находящимися от них на большом расстоянии, и у них нет возможности совершать слишком дальние путешествия, то они не могут заметить кривизны своей поверхности. Предположим, что в процессе дальнейшего развития эти существа изобретут средства для преодоления больших расстояний. В таком случае они догадаются, что, отправившись в путешествие по прямой, они в конце концов вернутся к исходной точке, так как в действительности двигались не по прямой, а по огромной окружности шара. Тогда они бы уяснили себе, наперекор возражениям своих консервативных физиков и геометров, что их мир является двумерной поверхностью шара, который сам по себе трехмерен. Они бы это осознали, хотя по-прежнему не сумели бы себе этого представить… Нам так же трудно вообразить себе четвертое измерение, как тем существам — третье. По своей физической и психической природе мы обречены на существование в трехмерном мире, и те, кто располагает четвертым измерением, могли бы украсть любые наши сокровища или незаметно похитить любого из нас. Столь же незаметно и непостижимо, как повторяющиеся исчезновения предметов и людей в пресловутом Бермудском треугольнике… Однако Бермудский треугольник или притча Холлиса для нас несколько экзотичны. Лучше я приведу пример, который, не сомневаюсь, будет вам ближе… — Ротаридес чуть не врезался носом в доску, в глазах зарябили продольные полосы, оставленные мокрой губкой, когда наспех ее вытирали. Отчего бы ему и впрямь не рассказать о Бермудском треугольнике, о тропическом острове Холлиса? Почему его подмывает привести именно этот пример, из частной жизни? Но искушение было слишком велико, и Ротаридес продолжал: — Допустим, кто-то из вас пришел ко мне в гости. Он сразу устанавливает, что я живу в однокомнатной квартире. Мы беседуем, а немного погодя я предлагаю распить бутылку превосходного вина. После чего я исчезаю, и при этом ни дверь, ни створки окна даже не шелохнулись. Вслед за тем я возвращаюсь с бутылкой вина в руке — с бутылкой вина, которой фактически нигде в квартире не было, и мы продолжаем нашу беседу. Гость не может предположить, что у меня есть какое-то потайное помещение, коль скоро квартира находится в самом заурядном типовом панельном доме. Делать нечего — он вынужден признать, что помещение, где я держу запасы вина, нельзя отождествить ни с какой частью дома, а тем самым и ни с какой частью нашего физического пространства вообще! Гость, естественно, сгорает от любопытства увидеть эту чудесную комнату за пределами нашего мира. Мне это ничего не стоит, достаточно прибегнуть к определенной формуле. В тот же миг он оказывается в комнате, которая практически аналогична всем другим помещениям в панельных домах и от той, где он находился прежде, отличается только тем, что в ней есть вино, но нет меня. Но что это? Он вдруг видит перед собой нетронутую бутылку, которую я между тем принес и откупорил! Он еще опомниться не успеет, как я снова применяю формулу — и он вновь в знакомой однокомнатной квартире. Он ошеломлен и пытается найти объяснение, но объяснение лишь одно: если некое событие в одной комнате произошло, а в другой еще не произошло, значит, эти комнаты существуют в различной временно́й последовательности…