— Ты не можешь этого сделать.
— Всё уже решено. — Мама пожала плечами, от этого движения ее приталенная черная форма сначала поползла вверх, потом вернулась на место, облепив фигуру.
Я усмехнулась. Вот тебе и надежда на отсрочку. Впрочем, я и не ждала милосердия от женщины, которая прославилась именно отсутствием оного.
— Так отмени это всё, — прорычала Мира. — Она всю жизнь готовилась стать писцом. Ее не воспитывали всадницей.
— Да уж, она точно не ты, не так ли, лейтенант Сорренгейл? — Мама уперлась ладонями в безупречную поверхность своего стола и слегка наклонилась вперед, оценивающе глядя на нас.
В ее прищуренных глазах отразились драконы, вырезанные на массивных ножках стульев и диванов. И мне не требовалась запрещенная способность читать мысли, чтобы понять, что именно она видит.
В свои двадцать шесть лет Мира выглядела как молодая версия нашей матери. Высокая, с крепкими мышцами, подтянутыми за годы спаррингов и сотни часов, проведенных на спине дракона. Ее кожа светилась здоровьем, а золотисто-каштановые волосы были коротко подстрижены для боя: в том же стиле, что и у мамы. Но еще больше, чем внешность, их обеих отличали от простых людей высокомерие и непоколебимая уверенность в том, что их место в небе. Мира — всадница до мозга костей.
Она представляла из себя все, чем не являлась я, и неодобрительное покачивание маминой головы говорило именно об этом. Я была слишком маленькая. Слишком хрупкая. Изгибы под моей одеждой не были мускулами, а предательское тело делало меня неловкой и уязвимой.
Мама направилась к нам, ее начищенные черные сапоги сверкали в магическом свете, что лился из бра. Она ухватила мою длинную косу за кончик и усмехнулась, глядя туда, где на уровне плеч теплый каштановый цвет тускнел и превращался в холодный металлический, серебряный. Потом отбросила ее прочь.
— Бледная кожа, бледные глаза, бледные волосы.
Ее взгляд словно высасывал мою уверенность, проникая глубоко в душу и тело, до самых костей. Но все же я продолжала притворяться, что в порядке, и подняла подбородок, чтобы смотреть ей в глаза.
— Как будто эта проклятая лихорадка украла все краски твоего тела вместе с твоей силой. — В ее глазах мелькнула печаль, и она нахмурила брови. — Я говорила ему не держать тебя в библиотеке.
Я не в первый раз слышала, как она проклинает болезнь, что чуть не убила ее, когда она была беременна мной, или библиотеку, которую отец сделал моим вторым домом, когда семью расквартировали здесь, в Басгиате. Мать — как инструктора всадников, а его — в роли писца.
— Я люблю эту библиотеку, — ответила я.
Прошло уже больше года с тех пор, как сердце отца окончательно отказало, но Архивы все еще оставались единственным местом в этой гигантской крепости, где я чувствовала себя как дома, единственным местом, где я все еще ощущала его присутствие.
— И говорит она словно дочь писца, — тихо сказала мама, и в этот момент я увидела ее — ту самую женщину, какой она бывала, пока папа был жив. Мягче. Добрее… по крайней мере, в отношении близких.
— Я и есть дочь писца.
Моя спина уже буквально вопила от боли, поэтому я позволила рюкзаку соскользнуть с плеч на пол и сделала первый полный вдох с тех пор, как покинула свою комнату.
Мама моргнула, и та самая, мягкая, женщина исчезла, оставив в комнате лишь генерала.
— Ты — дочь всадницы, тебе двадцать лет, и сегодня день призыва. Я разрешила тебе закончить обучение, но, как я уже говорила прошлой весной, я не буду просто так стоять и смотреть, как один из моих детей попадает в квадрант писцов, Вайолет.
— Потому что писцы много ниже всадников? — проворчала я, прекрасно зная, что всадники — вершина социальной и военной иерархии. Чему, кстати, сильно способствует то, что их драконы поджаривают людей ради забавы.
— Да! — ее привычное самообладание наконец пошатнулось. — И если ты посмеешь сегодня войти в туннель, ведущий в сторону квадранта писцов, я выдерну тебя оттуда за эту самую нелепую косу и собственными руками поставлю на парапет.
Мой желудок болезненно сжался.
— Папа бы этого не хотел! — возразила Мира, краснея от ярости, ее шею понемногу тоже заливало алым.
— Я любила твоего отца, но он умер, — ответила мама таким спокойным тоном, как будто сообщала прогноз погоды. — Сомневаюсь, что сейчас он хоть чего-то хочет.
Я со свистом втянула воздух, но удержала рот на замке. Потому что понимала: слова ни к чему не приведут. Она никогда не слушала ничего из того, что я хотела сказать, и сегодня это не изменилось бы.