«Бумага, на которую ты выкладываешь свои мысли, темнеет...» Кто это сказал? И ведь вертится в голове... Забыл.
Как многое стал забывать. Не помню даже, писал ли я тебе, что последние полгода я чувствую себя архискверно. Временами такой упадок сил — еле домой приползаю. И это в сорок — сорок, представляешь! — лет. Тяжела, ох тяжела шапка лидера журнала... Лень, а хорошо бы поискать что-нибудь об этой самой шапке у мудрого, всезнающего Шоу. Не может быть, чтоб не было!
Джоконда среднеазиатская моя! Если б знала, как я хочу в Алатау! Только ждет ли меня Алатау? Как молитву твержу: позови меня, Алатау!
Письмо, оставшееся недатированным :
I
«Радость моя, боль моя...
Хотя я здесь и недавно, но уже так привык к своему одиночеству (медсестра, являющаяся через каждые три часа, словно белый призрак со шприцем, — не в счет, разумеется), что твое появление было воистину громом небесным, Дочери мои — не в счет. Две пикантные москвички, прослышавшие о тяжелой болезни своего полузабытого папочки... Даже называют по имени-отчеству!
Что со мной, ты спрашиваешь? Врачи, как им и положено в таких случаях, ходят кругами, вокруг да около, насчитали десяток болезней. О главной же ни гугу. Если я что-то да понимаю в науке, а ты признавала за мной это достоинство, то меня изволила посетить самая модная болезнь двадцатого века.
Я — в больнице, ты — в больнице — вот и не верь после этого в телепатичность души! Неужели тебе предстоит еще и это — потерять отца... Небо, судьба, кто там есть еще — неужели они не сжалятся над тобой?
Я смотрю на тебя и пишу тебе. Это так странно, это так удивительно хорошо. И боль отступила куда-то, эта рвущая все мои клетки звериная боль.
О, бесценный мой друг Чугунок!
Как мила мне была его шумная возня вокруг меня, когда он, пыхтя и отдуваясь, переворачивал мою кровать лицом к окну, на которое повесил какие-то странные шторы, закрыл апрельское светило. Я испытывал к нему такую нежность, что в точности выполнил все его брюзгливые распоряжения: и подтянулся на спинку — чтоб лучше видеть окно, и глаза потом закрыл послушно... И вдруг острая догадка пронзила мою память — это не шторы, это пленка. И в тот момент я отчетливо вдруг услышал в палате женский голос... Твой голос: «Так и стоят твои глаза передо мной. Помнишь, как мы проснулись — оба сразу? Вот тогда я и рассмотрела наконец твои глаза по-настоящему — какие они у тебя красивые. Для женщины вообще, наверное, очень важно заглянуть в глубину глаз своего любимого — что у них там на самом-самом дне?..»
И тогда я открыл глаза. Нет, нет, совсем не потому, что услышал бережный шепот Чугунка: «Я потом объявлюсь, Лавруша». Я так явственно услышал, что ты позвала меня: «Милый мой, я рядом с тобой...»
Милочка... Вот видишь, родная, ты была права — пришло наше будущее. Какое красивое на тебе платье — да, да, не улыбайся, я и в модах разбираюсь — не только в науке! Ты встала со стула? Ты идешь ко мне? Нет, нет, что ты! Я сам встану, что ты! Я сейчас возьму тебя на руки. Как тогда... Помнишь? Видишь, я встаю...»
II
«Дорогая Людмила Михайловна!
С большой печалью сообщаю, что сегодня в 10 часов утра во 2-м онкологическом диспансере скончался Геннадий Александрович Лавров.
Я сделал все, как вы просили: он пробыл с вами полчаса (наедине). Я зашел в палату, когда он был у ваших ног и пытался взять вашу руку. Я его подхватил, но было уже поздно: сердце остановилось.
Сообщаю также, что ваше предположение о том, что антиэнтропийный процесс в голографическом двойнике можно поддержать лишь излучением «текста жизни» от индивидуума, имеющего ту же резонансную частоту биоэнергостаза, подтвердилось: ваш двойник распался (оптически исчез) примерно через пять минут после смерти Геннадия Александровича. То есть в тот момент, когда прекратилось излучение биоплазмы его мозга.
Примите мое глубокое уважение и безмерную скорбь.
Б. Чугунов.
12 апреля».
III
«г. Москва, Научно-исследовательский институт кинотехники,
начальнику отдела голографии докт. техн. наук