Должен сказать, что Александр-отец недолго тосковал в одиночестве. Вокруг было сколько угодно сицилиек, разгоряченных победами Гарибальди, так что место крошки Эммы пустовало всего неделю. Замещавшим ее девицам старик уделял не бог весть сколько внимания, он занимался ими лишь мимоходом и даже не давал себе труда запомнить их имена. Со всей страстью, на какую он был способен, старик ринулся в борьбу за единую Италию. Поскольку после победы в Сицилии у Гарибальди не было ни продовольствия, ни оружия, ни, наконец, денег, чтобы приобрести и то и другое, а он намеревался перебраться через Мессинский пролив и атаковать Неаполь, господин Дюма великодушно предложил ему свой парусник и пятьдесят тысяч франков — все, что осталось у него от денег Мишеля Леви, выданных в счет контракта. Мы оказались буквально без гроша, что чрезвычайно огорчило бы Александра-сына, который зорко следил за каждым франком, уплывавшим из кармана отца. Зато благородные сицилийцы повсюду встречали нас как богов, поили и кормили задаром. Каждый из них считал для себя честью предложить в распоряжение друзей-французов свой дом со всем, что в нем было. Тут кое-что и мне перепадало — оказалось, что в каждом сицилийском доме, помимо прочего, всегда есть две-три смуглых и страстных дочери, которые считают кровать достойным полем битвы в борьбе с ненавистными Бурбонами. Вскоре Неаполь был взят, точнее, он пал сам собой, потому что никто из его жителей не вышел защищать Бурбонов из боязни быть побитыми камнями. Бурбоны, что называется, в одних подштанниках бежали из города, даже не подвергшегося осаде, в свою Испанию (они принадлежали к испанской ветви династии). Онкль Саша въехал в Неаполь верхом (пришлось немало потрудиться, чтобы раздобыть коня, который мог бы выдержать его) рядом с генералом Гарибальди, оба были одеты в красные рубахи, так называемые «гарибальдийки». Его поселили во дворце Кьятамоне, ранее принадлежавшем сбежавшим Бурбонам, а Гарибальди возглавил новое временное правительство (Дюма ужасно любил эти временные правительства и окружавшую их суматошную неразбериху) и назначил старика… ну, отгадайте, кем? Начальником охраны музейных ценностей и памятников старины! Впрочем, в такой службе действительно имелась острая необходимость, потому что еще немного — и с легкой руки Бурбонов в Южной Италии не осталось бы ни одного исторического памятника: король и алчная старуха-королева оптом распродавали их богатым англичанам. Господин Дюма со свойственной ему лихорадочной энергией, которая тут же пробуждалась, как только он загорался новой идеей, сразу навел порядок в делах. Его помощником был французский археолог, имени которого я не помню. Не знаю уж, как это ему удалось, но только этот человек убедил старика в том, что необходимо начать раскопки Помпей — некогда цветущего римского города, засыпанного вулканическим пеплом. На том месте теперь только рос чертополох. И пока генерал Гарибальди держал с балконов пламенные речи, обращаясь к народу, онкль Саша, надев на себя белый костюм и широкополую шляпу, уже карабкался по склонам холма, под которым покоились Помпеи, — откапывать вместе с чудаком-археологом останки древнего мира. Меня эта работа тоже увлекла. Было занятно извлекать из-под пепла статуи и замечательно сохранившиеся фрески, иные из которых оказались весьма скандального характера. Правду говорят, что все уже выдумано до нас, особенно в такой деликатной сфере, как любовь.
В декабре старику сообщили, что у него родилась дочь, совсем крохотная, — самолюбивая Эмма сама была от горшка два вершка, да они, дамы с амбициями, все такие, откуда появиться крупному ребенку. Старик, увлеченный раскопками, был искренне удивлен, он совсем забыл, что кто-то собирался рожать ему наследника в далеком Париже. Зато Александр-сын не забыл. Он написал отцу гневное письмо, в котором в довольно крепких выражениях обличал его образ жизни и легкомысленные связи с молодыми дамами. Господин Дюма прочел письмо и порвал его у меня на глазах. Он ужасно не любил дидактики и наставлений и больше всего не мог терпеть, когда кто-либо принимался учить его уму-разуму. «Ты тоже не бойся, Петруха, — сказал он мне, — ни к какому нотариусу я не пойду. Не знаю, сыном ли, внуком считать, но зваться Дюма будешь до тех пор, пока это имя существует на земле. Дюма-сын-младший, четвертый Дюма, tu es d’accord?[6]
Я, конечно, был согласен, это звучало приятно. Пошли бог еще сто лет здоровья онклю Саше, потому что, если он даст дуба, неизвестно каких дел наворотит тогда новый глава семьи, который, кстати сказать, тоже приходится старику незаконным сыном и тот признал его лишь в возрасте пяти лет, так что тут нос задирать не с чего…
Однако беспечная жизнь в Италии продолжалась недолго. В 1862 году Гарибальди отдал Неаполь и Сицилию Кавуру и Виктору-Эммануилу II. Савойская династия стала единоличным хозяином объединившейся Италии — единство прежде всего. В конце лета Виктор-Эммануил II, усатая кукла с противной рожей, явился в Неаполь и занял дворец Бурбонов. Немедленно отыскались доброжелатели, накапавшие ему, что господин Дюма в свое время назвал его слабаком, да еще публично. Он и в самом деле был слабак, что верно, то верно, но при всем при том был еще и королем. Правда, господин Дюма был принят при дворе, но «слабака» король ему не забыл. К тому же стоило ему обосноваться во дворце, как красные гарибальдийские рубашки стали все реже попадаться на глаза. Монархисты снова подняли голову и начали выживать республиканцев со всех важных правительственных постов. За гарибальдийцами оставили места начальников карабинеров, да и то не везде. Дни онкля Саши во дворце Кьятамоне были сочтены. Перед дворцом была организована демонстрация пьяных бродяг, которые орали: «Чужака — вон! Дюма — в море!» Их подбил на это один барон, который ранее владел землей, где проводились раскопки Помпеи. Неблагодарность существует на свете не со вчерашнего дня. Сначала господин Дюма ужасно оскорбился — для этих людей он пожертвовал всеми своими гонорарами, — но потом обрел философское настроение и сказал мне: «Петруха, требовать от человека признательности — это все равно, что заставлять волка питаться травой». Словом, мы закрыли нашу контору по охране памятников, погрузили багаж на «Эмму», привели в порядок рукописи «Сан-Феличе» и «Гарибальдийцев» — двух романов, которые мы начали писать в Неаполе (старик корпел над многотомным «Сан-Феличе», а я — разумеется, под его руководством, — строчил «Гарибальдийцев» как непосредственный свидетель событий), и в декабре 1862 г. вернулись в Париж. Устроились мы временно на рю де Ришелье, 112, и вернулись к напряженному ритму жизни, от которого порядком отвыкли в Италии с ее дольче фар ниенте. Тут же явились «негры», кроме Жерара де Нерваля и Поля Мериса. Господин Дюма разбросал на них работу по «Сан-Феличе», а «Гарибальдийцев» предоставил доделывать мне самому, и должно быть, неспроста — наверно, он хотел убедиться, насколько я способен к самостоятельной работе (он забыл пьесу «Каменотес», которую мы слепили для него с Жераром, причем основную долю хлопот взял на себя я — старик же до конца жизни не вспомнил, что у него есть такая пьеса).
Не успели мы еще устроиться по-человечески, как начались неприятности из-за крошки Эммы, у которой, как я уже говорил, был дальний прицел. Дело в том, что старик к ней совершенно остыл. Правда, он любил малютку Микаэлу, но когда Эмма, разозлившись на то, что он не хочет жениться на ней, отняла у него девочку, он почти не горевал. В это же время у Александра-сына были свои неприятности в связи с внебрачным ребенком от княгини Надежды. Общее несчастье сблизило отца и сына. Благополучно отделавшись от Микаэлы, Александр-сын пока не трогал меня, хотя демонстративно игнорировал, и если хотел что-то мне передать, то делал это через отца. Я забыл упомянуть, что вместе с нами из Италии в Париж приехала певица Фанни Гордоза, черная как маслина, но довольно аппетитная и такая страстная, что старик моментально забыл и крошку Эмму, и ее дитя. Присутствие неутолимой итальянки превратило квартиру на улице Ришелье в настоящий балаган. В обоих салонах, в спальне и главным образом на кухне начали появляться самые странные личности, всякий из них играл на каком-нибудь инструменте — на цимбалах, кларнетах, лютнях и тромбонах, а один даже бил в барабан. И над всем этим царило сопрано сеньоры Гордозы. До самого лета все ходили по дому с ватой в ушах, иначе было невозможно ни думать, ни работать. Старик забирался в кабинет на втором этаже, к тому же он уже стал плохо слышать, а мы с экономом месье Ноэлем Парфе просто измучились. Нас так и подмывало взять на кухне большой деревянный молоток и стукнуть чернявую сеньору, чтобы она умолкла хоть на несколько дней. Когда наступило лето 1864 года, весь этот табор переехал в курортный городок Энгиен, где старик нанял для своей голосистой любовницы виллу «Катина». Здесь стало полегче, потому что итальянка ходила упражняться на берег озера, которое лежало довольно далеко от виллы. Днем мы жили в раю, но если вы полагаете, что по вечерам сеньора Фанни отдыхала, то жестоко ошибаетесь. Откуда брался столь чудовищный голос в таком маленьком и хрупком теле, не берусь судить, но стоило ей открыть рот… А старик сидел на гроссфатер-штуле, жмурясь от блаженства, так что руки чесались и ему врезать молотком…