Толстяк Власаки Нанев предупредил, чтобы завтра мы были готовы к девяти часам, — он лично отвезет нас на вокзал, а сам ушел кутить с друзьями. Был он холост, в Софии у него друзей не перечесть, и среди них он слыл «прожигателем жизни». От нечего делать мы с Оником решили перекусить и поели немного бастурмы. Не прошло и получаса, как мы подружились и почувствовали родственность душ. И так как в столицу мы приехали впервые, то решили посмотреть на ночную Софию. В то время улица Марии Луизы вниз от мечети и дальше пользовалась дурной славой. И действительно, когда мы повнимательней пригляделись к прохаживающимся по тротуару (модное тогда в Софии слово) господам и дамам, нам стало не по себе. И хотя мы были уже не маленькие и в жизни кое-что повидали, наш провинциальный опыт не шел ни в какое сравнение с той распущенностью, которую мы увидели. Надо было слышать, как хохотали тротуарные дамы! Не знаю, что делали с ними господа, наверное щипали, но хохот стоял на всю улицу. Сначала нам было интересно, но потом стало противно. Так бывает всегда, когда ты только сторонний наблюдатель, а не прямой участник происходящего. Вернулись мы в свой жалкий гостиничный номер поздно и до полуночи обсуждали планы на будущее. Должен сказать, что с Оником мне уже была не страшна никакая Европа. И даже математика, которую нам предстояло учить в кавалджиевском Коммерческом училище, показалась мне не такой уж страшной — как-нибудь одолеем, не лыком шиты! Если и пан Маржо с ней справился, то мы и подавно. Чем мы хуже этого надутого индюка!
Утром господин Власаки пришел в последний момент. Сердитый, наверное, с похмелья, он придирался к нам за каждую мелочь. Наконец, погрузились мы в фаэтон, он заплатил кучеру, и лошади понеслись галопом к вокзалу. На поезд мы все же успели, потому, что он, к счастью, отправился с опозданием. Не буду рассказывать, как мы с Оником бежали с моими тремя корзинами, такими тяжелыми, словно в них была не провизия, а пушечные ядра. Кое-как нам удалось устроиться в купе третьего класса, там уже сидели какие-то турки. Этот состав назывался Ориент-экспресс и формировался в Стамбуле. Своим барахлом турки загромоздили все купе, и мои корзины пришлось оставить в коридоре. Так что всю дорогу я сидел как на иголках — следил, чтобы не украли колбасу. Спасибо Онику, он время от времени сменял меня, и я мог хоть немного вздремнуть. Господин Власаки спал как убитый до самого Будапешта, а как только проснулся, сразу же полез в одну из моих корзин за анисовкой, которую, как он предполагал, мой отец приготовил для господина Иречека. Разумеется, он ее нашел и сразу же присосался к бутылке, стал угощать и соседей по купе (турок водкой не брезгает). Я с грустью наблюдал, как анисовка, гордость отца, исчезает в его ненасытном горле. И тут, несмотря на данное отцу обещание не брать в рот ни капли спиртного вплоть до окончания училища, я тоже стал прикладываться к бутылке. Глядя на меня, решил попробовать анисовку и Оник. Потом и он пил, хотя и не так много. В Вену мы приехали навеселе, обнимались даже с турками (кроме, конечно, Оника). А господин Власаки между Будапештом и Татабаней танцевал кючек, доставив тем самым огромное удовольствие турчатам (он и по-турецки говорил лучше них). Когда поезд подходил к Вене, он вдруг протрезвел, взял портфель и перешел в соседний вагон первого класса. На перроне он первым показался в дверях вагона. Встречали его венские друзья, и они, конечно, не поняли, что он ехал так же, как и наш брат, третьим классом. Это был один из первых уроков балканской сообразительности, который он преподал нам с Оником. Потом, в Вене и Праге, он преподал нам еще много таких уроков, за которые мы даже не поблагодарили его, но которые впитывали в себя как губка. Пользуясь случаем, хочу выразить ему благодарность в этих своих воспоминаниях. Не знаю только, жив ли он. Мы не виделись по крайней мере лет двадцать.
Читателю, может быть, покажется, что я слишком подробно останавливаюсь на этой поездке в Вену. Прошу прощения, но это была моя первая поездка за границу. Представьте себе, как молодой человек, который не видел ничего, кроме родного Казанлыка с его «миргородским» образом жизни и мышления, попадает вдруг в новый мир, совершенно не похожий на нашу идиллию — соседи, от которых нас отделяет только забор, глухие улочки, торговля в долг, подслушивающие под окнами вездесущие сплетницы. В Вене на меня производило впечатление буквально все, каждая мелочь сохранилась в сознании, и ничто не может вытравить все эти подробности из памяти даже сейчас, в преклонном возрасте. Так вот о Вене. Этот город на всю жизнь запомнился мне как пестрый калейдоскоп: великолепные здания, красивые, в легких светлых платьях женщины, оставляющие за собой тонкий аромат духов; фиакры, запряженные невероятными, какими-то сказочными лошадьми, первые электрические трамваи, которые с грохотом мчатся по стальным рельсам, вселяя ужас в сердца бюргеров. Мы же с Оником, хотя и впервые увидели такое средство транспорта, совсем не испугались и целый день катались, заплатив за проезд только один раз. Глупые же немцы, с их педантичностью, каждый раз берут билет. Но нам сразу стало ясно, что контроль так себе, на честном слове, в расчете на почтенность публики, и потому мы объездили всю Вену, побывали всюду, где только ходит трамвай. И почитай даром! После того как господин Власаки отвез нас в гостиницу, мы видели его всего два раза. А это значит, что нам была предоставлена полная свобода. Сейчас я не могу себе представить, как мы справлялись, не зная ни слова по-немецки. Объяснялись мы знаками и с помощью турецких слов. И даже на венском колесе покатались, и опять-таки бесплатно. Получили, правда, по затрещине от сторожа, но это уже на выходе. Так что немцы не смогли выжать из нас ни шиллинга. А что? Мы ведь не дураки платить за глупости. Я понимаю — за что-то полезное, еду, например, или одежду, а то — за удовольствия. Помню, как женщины и дети визжали, когда колесо подняло их на самый верх. Может, кто-то и штанишки намочил. И за это прикажете платить? Нет уж, увольте. Только немцы могут такое придумать.
Как бы там ни было, в Вене мы пробыли три дня, но и этого было достаточно, чтобы полюбить этот город на всю жизнь. Веселый, беззаботный город, где приятно жить. Надо сказать, что без оплеух там не обошлось, но к оплеухам мы привыкли еще в Болгарии, потому что наша полиция спуску тоже не дает.
Господин Власаки пришел за нами в гостиницу. Он снова был не в духе и выбранил нас. Мы собрали корзины, их уже осталось только две — в пятнадцать лет наш брат болгарин так наворачивает черствый хлеб с бастурмой, что только за ушами трещит.
Сели на пражский поезд, который на этот раз тронулся без опоздания. Там опоздание поезда считается чрезвычайным происшествием. В Прагу приехали вечером. Шел проливной дождь, и потому город произвел на нас удручающее впечатление — почти пустынные улицы, мокрые фиакры, съежившиеся на козлах сердитые бородатые извозчики. Остановились мы снова в дешевой гостинице. На этот раз господин Власаки с нами не расставался. Видно, венские кутежи поуменьшили его возможности. Он предупредил, что завтра часов в десять поведет нас к бай Иречеку, и потому нам нужно привести себя в порядок, почистить башмаки, чтобы произвести на него благоприятное впечатление. Когда он ушел, мы с Оником достали рекомендательные письма, повертели в руках, но уж больно хотелось узнать, что там написано. Недолго думая, мы их распечатали над паром кипевшего на газовой плите чайника.
Оник предусмотрительно захватил с собой из Пловдива сургуч. Я бы никогда не догадался, но армянская голова в этом отношении намного дальновиднее болгарской. Возможно, читатель спросит, что заставило нас вскрыть письма. Дело в том, что болгарин любопытен по природе, он хочет знать больше того, что ему положено, и армянин мало чем отличается от него. А это и понятно, ведь тот и другой народ проживают почти на одной географической широте и почти одинаково страдали от османского ига.
Вот что сочинили отец и пан Маржо в своем письме.
Дорогой бай Иречек!
Надеемся, что это письмо застанет Вас в полном здравии и благополучии. Вы едва ли помните, но мы с Вами знакомы. Во время Вашего посещения Казанлыка летом 1882 года в бытность Вашу министром народного просвещения Княжества мы с Вами съели, если Вы соблаговолите вспомнить, жаренного на вертеле и фаршированного по-казанлыкски ягненка. Было это на поляне у речки Тунджа. Там собралось избранное общество, местная знать, и Вы тогда сказали что такой вкусной овцы никогда не ели (все очень смеялись, что Вы так выразились, но Вы были совсем молодым человеком и еще не благоволили хорошо выучить болгарский). А эту овцу приготовила моя благоверная супруга Фанка, и она может прислать Вам, если пожелаете, рецепт приготовления. А сейчас несколько слов о том, по какому поводу сие письмо, о чем коленопреклоненно умоляю вас, любезный бай Иречек. Моему шалопаю — сыну Петру, исполнилось пятнадцать лет. Здесь, в Казанлыке, он не может получить подобающего образования, как бы мне хотелось. Нам, как фабриканту, производителю известного Вам единственного в своем роде розового масла и гераниевого тоже, хотелось бы видеть своего сына экономистом, с тем чтобы, когда он войдет в пору и возьмет в свои руки дела, а он у меня единственный наследник, не тыкался вслепую. По рекомендации местных образованных болгар мы остановили свой выбор на Пражском коммерческом училище. Нам известно, что в настоящее время Вы профессор в Вене, но не перестаете интересоваться чешскими делами и в Праге пользуетесь большим влиянием. Так что уж мы бы хотели просить Вас, любезный бай Иречек, сделайте милость, походатайствуйте за моего шалопая. Вы уж извините за это наше слово, но такая у нас казанлыкская мода, так что Вы уж пособите, чтобы и он втиснулся в ряды вышеупомянутого Коммерческого училища, о котором у нас наилучшие рекомендации.