Далеко от родины и от любимой,
Тяжело мне на чужбине…
Но, надо сказать, когда из дому приходили посылки, и на «чужбине» мы чувствовали себя счастливыми.
А вообще, жизнь в училище была скучной. Нас, пансионных, пускали в город только по воскресеньям, после завтрака до шести часов вечера. А что успеешь за это время? Обедать мы обычно ходили в пивную к Св. Томашу, съедали по две сардельки и выпивали по большой кружке пива, лучшего пива в Праге. Вот и все удовольствия. Если даже и удавалось познакомиться с какой-нибудь игривой пражанкой, то ее некуда было повести, особенно зимой. Пойти же в дом с «красным фонарем» нам было стыдно и страшно, ведь мы были еще безусыми мальчишками. Да и вряд ли бы нас пустили туда, потому что эти дома открывались только вечером.
В остальные дни мы были заняты по горло, некогда было голову поднять от уроков и домашних заданий. Кроме утренних уроков с нами, иностранцами, после обеда проводились занятия по чешскому и официальному немецкому языкам. Так что на развлечения времени не оставалось. И потому единственным удовольствием были посылки из дому. Да и зима, последняя зима девятнадцатого века, была промозглая, собачья зима, ни дождя, ни снега, только холодный туман, а когда он поднимался, с неба сыпалась отвратительная снежная крупа. Какая там Злата Прага, все посерело, от такой серости и безнадежности можно прийти в отчаяние.
А сейчас вернемся к рассказу о Слави. В тот темный и мрачный, как преисподняя, декабрьский день, помню, что тогда все утро мы занимались при электрическом освещении (Коммерческое училище было первым электрифицированным училищем в Чехии), будто черная кошка перебежала дорогу бедному Слави. В начале первого урока учитель по геометрии высокоуважаемый пан Отто Кац открыл свою записную книжку где-то посередине и объявил: «Отвечать будет тринадцатый номер!» (В довершение всего Ярославу достался этот роковой номер). Ярослав попытался встать, но замешкался, потому что большой живот мешал ему выбраться из-за парты. Это, в сущности, незначительное обстоятельство еще больше смутило его. Наконец он оказался у доски и, разумеется, ничего не мог ответить. Апофема, тангенсоида — у него был такой вид, словно об этих понятиях он слышал впервые. А ведь Оник только вчера вдалбливал их ему в голову. Пан Отто влепил ему «цвайку», и Слави, как ошпаренный, вернулся на место. Оник прошипел: «Ты же вчера все знал!» А тот только покачал головой, мол, ничего не знаю, все вылетело из башки. Болезнь и только! На следующем уроке учитель истории пан Властимир Юрайда еще не успел войти в класс, а уже наставил свою длинную указку, которой частенько бил нас по стриженым головам, на Слави и сказал: «А ну-ка ты, чертова дюжина, расскажи о наследниках Александра Македонского и о падении его империи!» Это был любимый вопрос Юрайды, рьяного чешского патриота. В него он вкладывал особый подтекст. Ему доставляло огромное удовольствие слушать о том, как какая-нибудь многонациональная империя древности разлагалась и погибала под тяжестью грехов ее правителей. И вот наш Слави снова с трудом выбирается из-за парты. История была его любимым предметом, его можно было заслушаться, когда на перемене он рассказывал нам урок. Но вот он встал под строгим взглядом пана Юрайды, и все улетучилось у него из головы. На третьем уроке ему влепил «цвайку» преподаватель чешского языка и литературы пан Марек, старый холостяк и такой же толстяк, как Слави. Вообще-то он очень любил его, но, как ни бился, как ни старался, не смог выжать из Слави ни одной связной фразы. Страх уже не отпускал Слави. В учительской словно все сговорились, и на последнем уроке в гимнастическом зале учитель по физкультуре «сокол» пан Франтишек Дуб пытался заставить его подтянуться на турнике. Он не влепил ему двойку, но бедняге было достаточно и того, что над ним смеялся весь класс. Сначала и мы с Оником хохотали вместе с другими, а потом нам стало бесконечно жаль его. Мы посоветовались и решили, что в такой злосчастный день не стоит оставлять Слави в одиночестве. Выбрав удобный момент, я сказал ему: «Если хочешь, приходи к нам в пансион обедать. Мы получили посылку из Болгарии». Слави все еще не мог прийти в себя от неудачи на турнике и от саркастических комментариев пана Дуба, который, вместо того чтобы подбодрить и успокоить, обозвал его «мешком» и «колодой» (кто не знает, сколь деликатны эти ура-патриоты из преподавателей физкультуры!). Мне показалось, что в первый момент он как будто не расслышал или не понял меня. Я еще раз повторил приглашение, и тут он еще больше испугался: что подумает мама, если в субботу после обеда он задержится, такого еще не бывало. «Придумай что-нибудь, — предложил я, — скажи, что «сокол» Дуб оставил тебя на дополнительные занятия в гимнастическом зале». Это показалось Слави убедительным, в глазах у него вспыхнула искорка радости, но тут же погасла. «Это ведь не надолго?» — спросил он. «Ты приходи, а там увидим».
Еле дождавшись конца этого в общем-то приятного для нас урока, который омрачало лишь присутствие пана Дуба, мы, как только прозвенел звонок, взяли под руки совсем скисшего Слави и, пока он не передумал, отправились в пансион. По дороге Оник забежал в столовую сказать заведующему пану Биглеру, что сегодня мы обедать не будем — у нас расстройство и пусть наши порции отдадут обжоре Яну Балоуну из Чешка-Будёвицы (этот парень, наш соученик, в один присест мог слопать пять порций). Я в это время развлекал Слави, чтобы он хоть ненадолго забыл про свою страшную мать-заступницу. Придя к себе, мы заперли дверь, потом хорошенько растопили печку, и уже через полчаса в жиру на сковородке кипела ароматная казанлыкская колбаса с перцем. Из-под кровати Оника были извлечены бутылка с анисовкой и три украденных из столовой стакана. Протерев их, мы разлили прозрачную благоухающую жидкость. «Господи, что это такое?» — Слави с недоумением смотрел на стаканы. «Выпей, потом поймешь!» Слави взял стакан с таким видом, будто прикоснулся к змее, медленно поднес его к носу, понюхал и тут же с явным отвращением поставил на место. «Нет, я такое не пью, это алкоголь! Мама запрещает мне употреблять эту гадость, это проклятие человечества». — «Успокойся, Слави, — сказал я, — смотри, как я буду пить это проклятие, и ничего со мной не случится. Даже наоборот, ты сам увидишь, что мне станет очень весело и хорошо, я даже начну петь. Выпей, не бойся!» Оник поощрял его взглядом, потом отпил глоток и блаженно улыбнулся. Слави испуганно смотрел то на меня, то на Оника, то на запертую дверь. Вероятно, ему хотелось убежать подальше от нашей сомнительной компании и спрятаться под мамину юбку. «Давай, давай! — настаивали мы. — Попробуй, потом еще попросишь». Слави набрался храбрости и снова взял в руки стакан, зажмурился, зажал двумя пальцами нос и, замирая от страха, сделал глоток. «Ура-а-а!» — закричали мы с Оником. Слави закашлялся, и мы с Оником, испугавшись, что он задохнется, стали колотить его по спине. Наконец он отдышался и сказал: «Как вы пьете такую гадость?» Мы поняли, что случай безнадежный, и предложили ему колбасу. Колбаса ему понравилась, ничего что острая. Больше мы на него не обращали внимания. А когда вспомнили, то увидели, что и тарелка, и стакан у него пустые, а глазенки так и светятся. Ай да чех! «Хочешь еще?» Он подумал, хотел было что-то сказать, а потом махнул рукой: «Наливай!»
Налили мы ему, еще раз наполнили сковородку колбасой, чокнулись, как подобает братьям-славянам (в том числе и армянам). «Будем здоровы! — провозгласил Оник. — На зло пану Дубу». На этот раз Слави отпил с явным удовольствием. «Ну как, здорово, да? — кричали мы и обнимали его. — Это — казанлыкская анисовка, нектар богов».