Что смотришь на меня, Гаврош?
Хорош я или нехорош?
«Почему же нехорош, — смело ответил я (торговля в ресторанах научила меня не стесняться взрослых), — очень даже хорош». — «Хорош как поэт или как человек? — спросил господин Гюро. — Ну-ка, Димчо, посмотрим, как тебя классифицируют». — «А что такое поэт?» — спросил я со всей наивностью уличного мальчишки. «Ты разве не ходил в школу, не читал деда Вазова?» — спросил бородатый сосед, глядя на меня с грустной улыбкой. «Читал, но забыл, — ответил я и впервые в жизни покраснел от стыда. — Это не тот ли Вазов, что носит шляпу? В кафе «Болгария» часто заходит… Покупает сразу по три коробки спичек».
За столом все засмеялись, а рыжебородый притянул меня к себе и обнял. «Тот, кто обнимает тебя сейчас, мой мальчик, скоро станет одним из лучших, но непризнанных болгарских поэтов. Когда-нибудь будешь рассказывать, что тебя обнимал сам Димчо Дебелянов с псевдонимом Амер. И выучи одно его стихотворение. Вот возьми… последнее…» — он порылся в кармане, достал оттуда помятый лист, вырванный из школьной тетрадки, и протянул мне. «Голова в тумане… — по складам прочитал я, все больше стыдясь своей неграмотности, — в пяти-шести ша… шагах ед… едва деревья, до… дома раз… разглядел…» — «Хватит, хватит, не мучайся! — прервал меня непризнанный поэт Дебелянов. — Да и стихотворение не бог весть какое. Юмористом, брат, я едва ли когда-нибудь стану, у меня другой профиль…» Вдруг он замолчал, прервав свою мысль, и внимательно посмотрел на меня. Взгляд его прищуренных глаз словно пронзил меня. Потом он сказал: «Но ты, брат, когда-нибудь, когда бросишь торговать спичками и наберешься немного культуры, станешь, может быть, одним из лучших юмористов Болгарии. Как вон тот старик там, которого называют Батей!» И он кивнул в сторону бородатого русоволосого красавца под окном.
Мне трудно выразить словами чувства, охватившие меня в тот момент. Наклонившись, я поднял с подноса коробок спичек и положил его в карман тому, кто показался мне тогда настоящим пророком. Как ни пытался он заплатить за подарок солидной банкнотой, я ни в какую не соглашался. В конце концов Батя, бай Митьо, сказал ему, чтобы он отстал от меня, а сам взял и купил весь оставшийся товар. Такого удачного дня у меня не было за все время моей спичечной карьеры.
Вот почему эта моя первая и — увы! — последняя встреча с Димчо Дебеляновым, самым большим лириком из всех болгарских поэтов, запомнилась мне на всю жизнь. Тогда же я дал себе слово, что научусь хорошо читать, и научился в ту же зиму. Выучил наизусть бо́льшую часть его стихотворений, а потом, уже после того, как он погиб на фронте, я стал, как он и предсказывал, одним из лучших юмористов в стране. Но по-настоящему грамотного человека из меня не вышло. В буржуазной Болгарии не давали дипломов таким бывшим босякам, как я. И только после… Но это уже совсем другая история.
МОЯ ПЕРЕПИСКА С НИКОЛАЕМ ЛИЛИЕВЫМ
Pro domo sua
Прежде чем предложить вниманию читателей эти письма, пролежавшие почти семьдесят лет в моем личном архиве, хочу сказать несколько слов. С Николаем Михайловым (Лилиевым он стал позже) мы знакомы по Старозагорской мужской гимназии, где нам вместе довелось учиться. Мы оба любили читать болгарскую и зарубежную литературу, а чтение поэзии с годами превратилось для нас в подлинную страсть.
Именно эта страсть сблизила нас еще в школьные годы, несмотря на то, что Николай был на два года старше меня. Потребность в общении, в обмене мыслями не исчезла и после того, как жизнь разлучила нас довольно на долгое время: он уехал в Свиштов, где поступил в местное Торговое училище, я же по какой-то странной случайности оказался в Париже, «городе мечты», столице мира того времени. Необходимо пояснить: эти дорогие мне письма я хранил до сих пор подальше от глаз читателей прежде всего по соображениям этического характера — в них по тому или иному поводу упоминались живые люди, в основном писатели, многие из которых стояли довольно высоко на иерархической лестнице Союза, о которых я говорю, ныне на пенсии, некоторых уже нет среди нас, так что письма можно опубликовать, не опасаясь неприятных для меня последствий. Перехожу к самим письмам: их четыре, и я помещаю их в этом сборнике в хронологическом порядке, но датам их написания.
I
Долна-Баня, Софийская околия, фабрика «Ибыр», господину Николае Михайлову, бухгалтеру фабрики.
Милый, дорогой Николай!
Получил открытку, в которой ты пишешь о своей новой службе в Долна-Бане и указываешь свой адрес. Об этой Долна-Бане у меня сохранилось смутное воспоминание. Уж не то ли это живописное селеньице у подножья Великой рильской пустыни, которую мы пересекли во время школьной экскурсии, держа путь в Чамкорию? Кажется, это неподалеку от станции Костенец, в буфете которой мы впервые попробовали отраву, название которой — алкоголь. С тех пор ты стал испытывать к нему отвращение, а вот я… Впрочем, что я отнимаю у тебя время столь далекими воспоминаниями. Что делать, здесь, в Париже, один, без близких друзей, я все больше погружаюсь в меланхолическую ностальгию по нашей Болгарии, милой Зааре, людям, которые были и остаются мне дороги. Несколько слов pro domo sua — учу французский (довольно трудно, между прочим; когда-то в гимназии я только и думал, как бы провести бедного мосье Антуана Гочева — он преподавал и тебе — а сейчас кусаю себе локти за упущенное время. Я все еще не нашел себе «учительницы», с которой учеба из му́ки превратилась бы в удовольствие. Для этого нужны деньги, франки, милый Коля, а именно они —слабое место нашего брата болгарина. На десять золотых франков в месяц — столько присылает отец — особенно не разбежишься: квартира, еда или любовь — не знаешь, что прежде. Признаюсь, я все больше завидую тебе: ты нашел работу в райском уголке, твой дом полон книг, поэзии, ты знаешь наизусть Бальмонта и Брюсова, к тебе приходят в гости такие люди, как господа д-р Крыстев и Вл. Василев (не имею чести знать их лично — еще один повод для зависти!), они остаются у тебя на всю ночь, и вы разговариваете, разговариваете до рассвета о любимых поэтах, их последних стихах, а я скитаюсь, бледный и одинокий, не имея денег на книги, спрягаю в уме вспомогательные глаголы (выучу ли я их когда-нибудь), и нет у меня ни одной близкой души, не считая «ночных красавиц» с площади Мадлен, с которыми в поздние часы обмениваюсь несколькими словами для утешения. На бо́льшее у меня не хватает смелости, ибо, как тебе известно, здесь за все надо платить. С другими студентами болгарами и болгарками (их можно пересчитать по пальцам) я еще не подружился — знаешь, как я нелюдим. Иногда встречаюсь с одной полькой, молодой и красивой как Диана девушкой, которая живет в том же старом здании на улице Вожирар, только в другом подъезде. Возможно, из этих встреч и вышло бы что-нибудь, но консьержки здесь — истинные чудовища, блюстительницы морали, особенно когда тебе нечем заплатить за ее нарушение. Надеюсь на случай, когда консьержка из подъезда Баши (эту богиню зовут Барбара Урбанска) задремлет, чтобы прокрасться на второй этаж, в обитель бедной Баши, которая, по-видимому, тоже одинока. Но ты знаешь, какой я отшельник и как умею справляться с житейскими невзгодами. И зачем только я рассказываю тебе всю эту «прозу», рискуя наскучить и показаться человеком суетным. Милый Коля, еще раз завидую твоему скромному, исполненному мечтаний одиночеству в Долна-Бане, где ты погрузился в прекрасный духовный мир, мир поэзии и нравственной чистоты, которого я здесь — увы! — лишен и едва ли когда-нибудь обрету.
Париж, 3 марта 1907 г.
Искренне твой Петя.
P. S. Еще раз сообщаю свой адрес. Зная твою рассеянность, допускаю, что ты мог его потерять: Paris, rue Vogirare, № 12, madame Hélène Rochfore, à monsieur Pierre Neznakomov.
II
Долна-Баня, фабрика «Ибыр», господину Николаю Михайлову, бухгалтеру.
Милый, бесподобный Николай!