Вылетающие из его рта слова снова заманчиво искрились.
- Зачем? – Евгению действительно было любопытно.
- Потому что сам знаешь, что так правильно, - убежденно сказал дон Хуан. – И потому что возможность видеть, которая у тебя была от рождения, подтолкнул удар, который ты получил в детстве. Эта была та самая точка невозврата, на которой мир схватил тебя и повлек по предначертанному тебе пути.
Евгений и сам всегда чувствовал нечто подобное, но тут заупрямился.
- Мир тут не причем!
- Причем, причем, - хихикнул индеец. – Он поставил тебя на путь, а ты понял, что у этого пути есть сердце.
- Что-что?
- Любой путь – лишь один из тысяч, - пояснил дон Хуан. – Но воин выбирает только путь с сердцем. А ты воин. Вернее, можешь им стать.
- Предположим, я уже выбрал свой путь, - заметил Кромлех.
Дон Хуан замотал головой.
- Ты про записи моих предков, которые хочешь читать? – спросил он с некоторым презрением. – Они совершенно не важны. Знание записать невозможно. Зафиксированное знание обращается в свою противоположность. Все, что ты хочешь узнать о тех людях, расскажу тебе я. Или они сами…
Уже некоторое время юноша чувствовал за словами индейского колдуна что-то… некое двойное дно. Даже мерцание его фраз в воздухе стало казаться хитрым и двусмысленным.
- Что ты знаешь о моем пути? – резко спросил Женька и почувствовал, что и правда задет.
Гулкий смех индейца стал его раздражать. Правда, на сей раз дон Хуан лишь хохотнул.
- Да все, - ответил он. – Я же сказал, что курю тебя. А это значит, что все твои тайны – мои.
Он хитро взглянул на юношу.
- Думаешь, твоя тайна – такая уж тайна?
- Ты о чем? – Женька встревожился.
- Да о том свитке, который белые украли из мертвого города, а ты украл у них.
В воздухе перед ними появилось видение сложенного гармошкой свитка, покрытого причудливыми значками.
«Это галлюцинация, его на самом деле нет», - успокаивал себя Евгений.
Никто не должен был знать о кодексе фон дер Гольца. Никто в этом мире.
***
Иосиф Виссарионович Сталин. СССР. Кунцевский район Московской области. Ближняя дача. 5 марта 1947 года
Поляки утомили хозяина. Их делегация сидела в его кремлевском кабинете два часа, нудно и подобострастно убеждая уменьшить поставки угля по «специальной цене» - замаскированная контрибуция, выплачиваемая углем, «продаваемым» в СССР за копейки. Хозяин и сам давно уже решил облегчить этот оброк Народной Польши наполовину, но делал вид, что упирается, и даже в какой-то момент стал бросать на просителей гневные взгляды, слегка подергивая усом. Это вызвало у них приступ ужаса, но свою жалобную песню они отважно продолжали, чем даже заслужили его скрытое одобрение.
Поляков он не любил. Давно, может, с войны 20-го года. Горечь поражения продолжала грызть его, хотя вину за него он возложил на политических противников. В 39-м он поквитался с Польшей, разделив ее с психованным Гитлером, но осознание унижения не стало менее едким. Унижение вообще было самым страшным из того, что могло с ним случиться. По крайней мере, он сам так думал.
Впрочем, хозяину нравилось полагать, что личные эмоции почти не влияли на его политические решения. Он пытался культивировать в себе прагматизм и объективный взгляд на ситуацию, и искренне считал, что преуспел в этом. И сейчас, когда Польша лежала у его ног, а в Москву приезжали делегации нового польского правительства, выпрашивая милостей, хозяин поступал с ними, следуя обычной своей объективной жестокости и имея ввиду прежде всего выгоды для своего государства. Которым был он сам, что подразумевалось безусловно.
Он сделал вид, что смягчается под напором аргументов, и, наконец, дал добро. Поляки ушли в полной уверенности, что сделали великое дело для своей страны. Хотя и вынуждены были отказаться за это в пользу СССР от львиной доли положенных им немецких репараций.
Вспоминая это теперь, вытянувшись на удобном диване, хозяин довольно хмыкнул. Он любил, когда одураченный и униженный им человек бывал осчастливлен этим. От этого его суровый и тусклый взгляд на вещи иной раз даже слегка разнообразился проказливым весельем.
«А этот… тезка… Циранкевич, дельный парень, надо бы его и дальше двигать», - подумал хозяин, потягиваясь за лежащей на ночном столике пачкой папирос и спичками – в последнее время врачи запретили ему курить трубку, хотя иногда он нарушал запрет. Но сейчас набивать и раскуривать самый знаменитый свой атрибут ему было лень – устал.