Флор, этот жадный на еврейскую кровь палач, на призыв не откликнулся, решив, по мнению Флавия, дать возможность огню как следует разгореться. Агриппа же прислал три тысячи воинов, которые получили большую поддержку от горожан, стремившихся к сохранению мира. Но и мятежники не дремали. Они готовились к захвату храма. «Семь дней подряд, — пишет Флавий, — лилась кровь с обеих сторон и, однако, ни одна партия не уступала другой занятых позиций».
Лишь на восьмой день, во время праздника, сикарии со своими кинжалами под платьем, слившись с толпой, проникли на территорию храма, перебили стражу в здании архива и уничтожили все долговые документы. Ободренные этим успехом, мятежники напали на другие государственные здания, сожгли дом первосвященника, а также дворцы царя и его сестры Вереники. После этого чиновники и священники скрылись в подземных переходах, а царские войска отступили.
На другой день на подмогу иерусалимским героям пришел со своим войском один из руководителей захвата Масады некий Манаим (Менахем) и объявил себя вождем восстания. Среди убитых и порубленных ими соотечественников оказался даже первосвященник Анания — отец, напоминаю, Элеазара, — который «был вытащен из водопровода царского дворца, где он скрывался, и умерщвлен… вместе со своим братом Езекией». В этом акте Элеазар усмотрел не столько жестокость Манаима по отношению к своему родителю, сколько покушение зарвавшегося соперника на власть. Поэтому люди Элеазара «напали на Манаима в храме, когда он в полном блеске, наряженный в царскую мантию и окруженный целою толпою вооруженных приверженцев, шел к молитве».
Когда между двумя самозванцами завязалось побоище (Элеазар был, оказывается, близким родственником Манаима), вся толпа народа восстала против того и другого и принудила их к бегству. Ясно, что не без кровопролития и многочисленных жертв.
«Тираны из своей среды»
Макс Даймонт, в соответствии с установившейся традицией восхищаться героической Иудеей, не смирившейся с силой, перед которой пасовали все другие народы, тоже не скупится на восклицательные знаки. Ну что ж, наши далекие предки, действительно, проявляли в этой войне чудеса беспримерного мужества, беспрецедентной самоотверженности и сверхчеловеческой стойкости. Вместе с тем, эти высокие образцы героизма проявлялись в многокрасочной палитре революционной тирании и беспощадного глумления вождей над своим же народом.
Война с самого начала была обречена не просто на поражение, а на полнейший разгром и уничтожение нации. Она никогда не поддерживалась всенародно. Напротив, чтобы ее разжечь, небольшому слою экстремистски настроенных героев пришлось затеять гражданскую войну и только таким образом сломить рассудительное большинство.
Мне скажут: это была не гражданская война, а восстание против руководящей верхушки, предавшей интересы народа. Я скажу: нет, народ был на стороне «верхушки» и понимал, что в открытой войне такого могущественного врага не одолеть. Мне скажут: всякое восстание осуществляется революционным меньшинством. Я скажу: согласен, но любая революционная сила, даже самая тупая, поднимается, во-первых, когда хоть как-то светит успех, и во-вторых, когда есть что-то предложить (пусть иллюзорно) в качестве лучшего. У наших же карбонариев ни того, ни другого не было.
Единственно, что они могли предложить, так это чудовищно преступную, когда речь идет о судьбе целого народа, формулу: лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Формулу, которая и поместила их на страницы истории в бессмертном ореоле славы. А по мне, нет большего преступления, чем навязывать эту героическую пошлятину любому коллективу, тем более — нации.
Душа изголодалась по подвигу, не в силах жить на коленях? Ради Бога, кто может запретить. Но не всю же страну затягивать в петлю возвышенного самоубийства!
Да и было ли оно, это возвышенное? Как показывают факты, каждый из вождей метил в цари. И не гнушался никакими методами.
В первые дни Иерусалимского восстания в осажденном царском замке спряталась небольшая группа римских солдат. Боясь, что покушение на жизнь римлян явится открытым объявлением войны и сделает ее необратимой, народ потребовал от своих разгоряченных вождей дать возможность римлянам свободно уйти. Взмолились о пощаде и римские солдаты, предлагая забрать у них и оружие, и все имущество, но сохранить жизнь. Элеазар согласился, клятвенно пообещав не убивать их. Пока римляне сдавали оружие, «никто из бунтовщиков их не трогал».