И все же, даже когда итальянцу стало окончательно ясно, что поражение неминуемо, он остался верен себе, до конца сохранив бойцовское достоинство и благородство.
Зрители отлично все поняли и наградили обоих шумными и долгими аплодисментами. Честь в бою стоит не меньше самой победы.
Зато следующий противник Щербакова, датчанин Юргенсен, отнесся к делу совсем иначе: начиная со второго раунда и до конца боя он откровенно старался зацепить ударом любую из двух наклеек. Однако сделать это было не так-то просто. Особенно после той мясорубки, сквозь которую Щербаков пропустил его в первом раунде.
Щербаков начал бой без разведки. Это был сплошной, непрекращающийся шквал ударов, цель которых — смять противника, подавить его волю к сопротивлению и, не давая ему опомниться и собраться для ответных действий, вырвать и уже не отдавать инициативу. Щербаков бил из любых положений, бил, ни на секунду не отпуская от себя ошалевшего под градом ударов датчанина» — он «протаскивал» своего противника и делал это весьма умело и квалифицированно.
Минута шла за минутой, а яростная, головокружительная по своему темпу атака не прекращалась. Казалось, еще немного, и советский боксер не выдержит колоссального напряжения и выдохнется.
Накал схватки давно передался с ринга на трибуны, и воспламененные, возбужденные до предела зрители вскочили со своих мест, скандируя тысячами голосов одно-единственное слово:
— Щер-ба-ков! Щер-ба-ков!!.
Во втором раунде Щербаков несколько сбавил темп, но главное было уже сделано: он полностью овладел инициативой, и противник лишь огрызался контратаками, стремясь либо зацепить своим боковым коронным левой, либо угодить в одну из поврежденных бровей. Но Щербаков, атакуя, ни на миг не забывал о защите, и все попытки датчанина пропадали впустую.
Перед самым гонгом Щербакову удалось нанести несколько резких ударов по печени, чем он окончательно сбил у Юргенсена дыхание.
В третьем раунде датчанин совсем скис и едва держался на ногах. Щербаков тоже крепко устал, но все же нашел силы на концовку и завершил бой, обрушив на противника серию тяжелых боковых.
Зрители встретили его победу бурной овацией.
И все же доминировали на хельсинкском ринге не мы, а американцы. Пятеро из них вышли в финал, и все пятеро добились золотых медалей. Наши боксеры, Щербаков и Меднов, завоевали вторые места. Щербаков в равном бою уступил победу своему давнему сопернику, известному польскому боксеру Хихле; а Меднов — у которого, кстати, тоже оказались рассеченными обе брови, — проиграл американцу Адкинсу.
Мне же, как уже говорилось, здорово не повезло и не удалось добраться даже до полуфинала. Как писали в газетах и утверждали очевидцы, без попустительства судей дело здесь тоже не обошлось. Мне, впрочем, от этого было не легче.
Все случилось неожиданно и кончилось очень быстро, в первом же раунде.
Противник — южноафриканец Ниман — как боксер никому, в том числе, разумеется, и мне, не был известен. Темной лошадкой считать его, как вскоре выяснилось, тоже не приходилось: следующий же бой он проиграл, как говорится, с треском. Выглядел он скорее как полутяж, чем тяжеловес — сухой, чуточку даже, пожалуй, тощий, весом никак не больше 82–83 килограммов. Словом, впечатления он на меня не произвел. Мне даже показалось, что он то ли не совсем здоров, то ли просто не в форме: на бледном, каком-то даже белесом лице его проглядывало что-то болезненное.
Впрочем, как мне после сказали, Ниман работал у себя в ЮАР шахтером, и цвет лица, очевидно, объяснялся его профессией.
Катастрофа произошла сразу же, на первых секундах. И рефери тут был ни при чем. Скорее сказался мой собственный недостаток опыта в подобного рода крупных международных встречах. Можно, при желании, считать это и недоразумением.
Обычно после удара гонга боксеры, перед тем как начать бой, касаются в знак приветствия перчатками. Однако ритуал этот отнюдь необязателен и ни в каких правилах бокса не зафиксирован. Просто так принято. Но традиция — всегда только традиция; формальной, узаконенной, что ли, силы она не имеет. Ее можно соблюдать, а можно и нет.
Прозвучал гонг, и я, шагнув к центру ринга, протянул навстречу противнику руки, чтобы коснуться его перчаток. Ниман то ли не знал этого обычая, то ли не захотел его выполнять: внезапный удар в челюсть отбросил меня в сторону. Сознание помутилось, глаза заволокло пеленой, и я очутился в грогги. Но на ногах я все же удержался, и боя рефери не остановил.
По существу, это был нокдаун, но тогда в таких случаях счета не открывали. Конечно, я мог сам опуститься на колено и тем заставить судью открыть счет: вероятнее всего, я сумел бы прийти в себя за эти несколько секунд передышки. Но нехватка опыта подвела и тут. Дурацкая гордость не позволила мне этого сделать.
Впрочем, одно связывалось с другим. Чтобы правильно поступить, нужно, прежде всего, трезво мыслить. А именно эту-то способность я и утратил: удар в незащищенный подбородок совершенно ошеломил меня, лишив контроля над обстоятельствами. А Ниман не давал передышки, непрерывно обрабатывая меня с обеих рук. Тут он, вообще говоря, опять был прав: каждый волен добиваться победы любыми незапрещенными правилами бокса способами. Он, конечно, видел, что я в грогги, и решил добить меня, пока я не оправился в перерыве между раундами. Старался он вовсю, и приходилось мне весьма солоно. Единственное спасение было в клинче.
Но тут мне вновь не повезло. И здесь уже вина судьи была очевидна.
Когда я наконец вошел в клинч и попытался связать противника захватами, рефери остановил бой, чтобы сделать замечание за опасные движения головой. Но сделал он это недостаточно четко и как-то невразумительно. Во всяком случае, Ниман, видимо, его не понял. А может, не захотел понять. Так или иначе, но когда я по команде рефери сделал шаг назад и опустил руки, противник мой внезапно рванулся вперед и грохнул меня, как кувалдой, в висок.
Этого оказалось достаточно. Встать я уже не смог.
Судью дисквалифицировали. Но что толку: бой все равно проигран.
В газетах поднялся шум. Одни называли это «скандальным случаем», другие «несправедливостью к русскому», а шведская «Идроттсбладет» поместила статью, в которой подробно анализировала происшедшее. В частности, там были такие строки: «Пожилой, тучный, неповоротливый и равнодушный судья только что сообщил одетому в красную майку русскому и одетому в зеленое южноафриканцу Ниману, что они не должны бороться с опущенной головой. У судьи не было достаточной живости, чтобы удержать боксеров на необходимом расстоянии друг от друга, и он ни словом, ни жестами не дал им понять, что они могут сойтись и снова начать бой. В это время африканец сильно ударил правой рукой по виску все еще слушавшего русского…»
Все это было верно, но не меняло дела. В колоде карт оказался джокер, который побил туза. Эта карточная терминология, которую я позаимствовал из тех же газет, к сожалению, довольно точно отражала существо дела. Команда наша, как минимум, рассчитывала в тяжёлом, весе на олимпийское «серебро», и, думаю, я действительно мог его добыть, но досталось оно Юханссону. Впрочем, ему, как говорилось, так и не удалось заполучить уже завоеванную им медаль, но винить в этом, кроме себя самого, шведу было некого.
Что касается меня, я переживал неудачу очень тяжело. Как ни крутись, как ни оправдывайся обстоятельствами, команду я все равно подвел. Впервые и с тех пор навсегда я понял, насколько страшным может стать в боксе поражение. Я испытывал жгучий, опаляющий стыд. Стыд не только перед зрителями и товарищами по команде, но и перед самим собой. Унизительность положения, в котором я оказался, не смягчалась никакими обстоятельствами: несмотря ни на что, я знал, что мог выиграть бой, но проиграл его.
«Нечего было хлопать ушами! — мысленно корил я себя. — На ринг выходят не спать, а драться». А дальше шли всякие «если бы». Если бы я помнил, что касание перчатками не обязательно, что Хельсинки не Москва и не Каунас… Если бы я был более внимателен и хотя бы попытался увернуться от удара — смазанный, он потерял бы свою точность и резкость… Если бы я, входя в клинч, не опускал голову… Если бы извлек из урока должные выводы и не повторил бы вторично ошибки… Словом, терзал себя, перебирая действительные и мнимые возможности. Но все эти «если бы» не стоили ни гроша хотя бы уж потому только, что пришли в голову задним числом. Единственное, что я мог бы и впрямь сделать, это вынудить судью открыть счет и получить тем самым спасительную передышку. Но для этого необходимо было опуститься на колени.