— Как обухом, — сказал я, подводя итог своим впечатлениям.
— Хуже, — отозвался Заборас. — Обух хоть замаха требует.
— Замаха… — повторил я, вновь восстанавливая в памяти удар Королева: ему замаха не понадобилось. — А ты с ним на ринге встречался?
— Пока не доводилось, — усмехнулся Заборас. — А тебя, я вижу, зацепило? Ну что ж, давай! За тем я тебя сюда и привел. Думаю, дело пойдет.
Заборас как напророчил: дело действительно пошло. А вот для самого Забораса оно обернулось вскоре довольно неожиданно.
Вернувшись в Каунас, я чуть ли не на другой день отправился в городскую спортивную школу. На первый раз мне не повезло. Оба тренера, руководившие секцией бокса, — Мисюнас и Пастерис, сказали, что набор давно закончился, что тренировочный зал не резиновый и что мне лучше попробовать себя в каком-нибудь другом виде спорта.
Но я уже буквально бредил боксом. Бой Королева с Навасардовым настолько завладел моим воображением, что я твердо решил овладеть этим единственным, как мне тогда казалось, истинно мужским видом спорта. «Бокс — это именно то, что мне надо, — твердил я самому себе. — Недаром же Заборас понял это сразу, понял даже раньше меня самого».
На следующее воскресенье я вновь появился в тренировочном зале.
— Смотри-ка, этот большой парень опять здесь, — окликнул Мисюнаса Пастерис. — Может, попробуем все-таки?
— Ну, если он такой упрямый, — сказал, подходя, Мисюнас. — Если уж он пришел во второй раз…
— Есть шансы, что придет и в третий? — рассмеявшись, закончил Пастерис. И повернулся ко мне: — Раздевайся! Посмотрим, что там у тебя на уме.
В те годы все было проще, чем теперь. Тренер не очень-то связывал себя неизбежными сегодня формальностями, вроде медицинского обследования и прочих правил отбора. Чаще он действовал на глазок, доверяясь собственному впечатлению. Да и сама система занятий порядком отличалась от нынешней, когда будущий боксер, прежде чем надеть перчатки, проходит долгий искус специальной предварительной подготовки. Словом, с новичками тогда предпочитали не церемониться.
Пока я раздевался, Мисюнас уже успел подобрать мне партнера. Парень оказался из тех, о ком говорят: не ладно скроен, да крепко сшит. Да и перчатки он, судя по всему, не в первый раз надевал. Но право выбора здесь принадлежало не мне.
— Давай, Боря! — сказал Мисюнас.
И в мозгу у меня что-то ослепительно взорвалось.
Боря, ткнув для начала пару раз прямым левой, внезапно зашел сбоку и двинул меня в челюсть. Но этого ему, видно, показалось мало; сильный удар в живот заставил меня стремительно согнуться, что, кстати, спасло мою скулу от повторного хука: перчатка промелькнула совсем рядом.
— Полегче, Боря! Полегче, — услышал я где-то в стороне от себя увещевающий голос Мисюнаса.
Но Боря разошелся не на шутку. То ли он всегда был такой, то ли мне с ним просто не повезло и я чем-то вызвал прилив острой антипатии — так или иначе, но удары сыпались на меня градом. Я, конечно, старался вовсю: увертывался, подставлял перчатки, поворачивался то так, то эдак, но поспевать всюду просто не хватало никаких сил. И тогда я решил сменить тактику: не защищаться, а напасть самому. Не знаю, как это получилось, только противник мой вдруг отлетел через весь ринг, на канаты. Я поспешил закрепить успех и хотел ударить еще раз, но Мисюнас, которого я внезапно вновь обнаружил рядом с собой, оттолкнул меня в сторону.
— Хватит, — сказал он. — Хватит, говорю! Боря у нас средневес. А ты тяж. Давай перчатки и иди на весы.
Я посмотрел на Борю — тот стоял у канатов, растирая тыльной стороной перчатки багровую скулу, — и спустился с помоста в зал.
— Голову высоко задираешь. А так ничего, плюха у тебя есть, — сказал мне какой-то парень со скакалкой в руках. — Иди, тебя Пастерис ждет.
Когда я через минуту встал на весы, Пастерис удовлетворенно хмыкнул.
— Восемьдесят один пятьсот… И ничего лишнего, а? Ладно, будем делать из тебя тяжа.
И из меня стали делать тяжа.
Прежде я думал, что занятия боксом — это один сплошной бой. Бой изо дня в день, пока не научишься.
Учиться, конечно, пришлось, учиться много и многому. На ринг мы поднимались не часто. Основная работа была в зале. Мешок, груша, лапы… И разумеется, всевозможные упражнения, развивающие все, что только можно развить: ловкость, быстроту реакции, стойкость, выносливость, чувство дистанции, упорство, инициативность и, конечно, физическую силу.
Я понял, что бокс — это большое и сложное искусство, овладеть которым далеко не просто. Опыт, почерпнутый из уличных драк, тут не годился.
— Драка — это затрещины и оплеухи. То, что их наносят не ладонью, а кулаком, дела не меняет. Настоящий удар в драке — редкая случайность, — не раз повторял Пастерис.
Что такое настоящий удар, я к тому времени успел узнать на собственном опыте. И хотя работать на мешке мне нравилось, однако развлечением это никак не назовешь. Молотишь, молотишь по нему, а толку никакого. Вроде и резкость есть, и вес вкладывается, а мешок молчит. Мотается на подвеске, и все тут. А надо, чтобы он вздрогнул и на месте остался — тогда, значит, вся до капли энергия удара взорвалась на его поверхности, а не в толчок ушла. Мешок тогда как бы голос подает — всхлипнет коротко, будто он живой, и ему больно. Только не скоро от него этого дождешься. Иной раз не месяцы, а годы уходят. Поставить удар — штука нелегкая. Недаром даже самые первоклассные боксеры не могут похвастать, что одинаково хорошо владеют и прямыми, и боковыми, и апперкотами. Коронный, как его принято называть, удар чаще всего один. Остальные не то чтобы не получаются — просто и сила и резкость у них уже не те.
Вообще говоря, тот, кто судит о боксе только со зрительских трибун, имеет о нем весьма смутное впечатление. Чтобы убедиться в этом, много времени мне не понадобилось. Что ни день, все новые и новые истины открывались для меня. Это было похоже на айсберг, вершина которого — бой на ринге — обманчиво прячет от глаз огромную, скрытую от стороннего наблюдателя глыбу колоссального труда с его профессиональными тайнами и секретами. Этим я вовсе не хочу сказать, будто бокс стремится отгородить себя какой-то стеной; я имею в виду лишь ту повседневную работу, которая не видна большинству людей и потому создает у них иллюзию легкости и простоты того, что происходит на ринге, а порой и глубоко неверное убеждение, когда бокс рассматривают как драку в кожаных перчатках. Не стану пока говорить о существе бокса как спорта — для этого еще будет свое время и место; скажу только, что тайны его мастерства — это тайны человеческого тела, овладеть которыми может каждый, но которые никогда не даются в руки сами по себе, а лишь в результате упорной, подчас жестокой работы. Мне овладеть ими помогали на первых порах оба тренера — и Мисюнас, и Пастерис.
Пастерис как-то сразу поверил в меня и называл не иначе как «этот большой парень, который скоро себя всем покажет», чем, разумеется, ввергал меня всякий раз в великое смущение. По-литовски он говорил неважно. Подлинное его имя не Пастерис, а Пастер. Французский военный летчик, он был сбит и попал в плен. Но ему удалось вырваться из лап фашистов, и, пока в Каунас не пришли наши войска, он скрывался в доме укрывшей его от преследования литовской семьи.
Пастерис многое повидал и многое умел. И солдат, и врач, и массажист, и тренер, и психолог, и просто всесторонне развитый человек с широким кругом знаний и интересов. Но особенно силен он был в спорте: бегал стометровку и марафон, играл в футбол в составе сборной республики, великолепно боксировал. А главное, никогда ничему не завидовал и умел искренне радоваться любому чужому успеху.
Я помню, как он ликовал, когда у меня впервые прорезался прямой левой. Мешку в тот день изрядно досталось, и всхлипывал он все чаще и чаще.
— Жалуется? — услышал я голос Пастериса, который незаметно подошел ко мне и встал за спиной. — А ну-ка пойдем попробуем на лапы.
На лапах получалось хуже. Лапы — не то что мешок; лапы на руках тренера живут, движутся, как противник на ринге. И удар поначалу то не доставал, то затягивался и уходил за лапу, отпихивая ее назад. Но вот лапа чмокнула раз, другой… А когда Пастерис внезапно двинул ее прямо на меня, как при встречном ударе, я сделал шаг назад и, перенеся центр тяжести на другую ногу, врезал по лапе так, что Пастерис едва не вывихнул себе руку.