— А почему ты вспоминал меня? — спросила Анна.
— Мне кажется, ты стала лучше, в тебе стало больше зла к самой себе, а это помогает.
— Таким, как я?
— Всем. Иногда я думаю, что время любви кончилось. Мы не можем любить, так как очень сильно ненавидим. Нет-нет, мы не взращивали ненависть специально, она растет сама. Как на дрожжах. Когда-нибудь она захлестнет все живое…
Анна с удивлением взглянула на Джино. Вот он какой. А она-то до сих пор думала, что он мальчишка… Мальчишка, продающий цикламены. «Синьоры и синьорины, клянусь папой римским — это не цветы, а ваши улыбки!» Боже мой, подумала Анна, что делает время с людьми!.. Что оно сделало с Джино!.. А что оно сделало с Алешкой? Наверное, он тоже говорит: «Ненависть — это наша пища…» Ненависть — к кому? К матери?
— Налей мне, Джино, — попросила она. — Водки.
Он налил и себе и ей.
— Знаешь, Аннина, я познакомился с русскими моряками. И рассказал им о тебе. Все рассказал. Они говорят: «Ей надо ехать на родину. Чего она боится?» Они берутся доставить тебя домой.
— Домой? — Анна насмешливо взглянула на Джино. — Куда домой? О каком доме ты говоришь, Джино? Коринна правильно когда-то сказала: я рак-отшельник. Моя песенка спета, Джино. Поздно. Все уже поздно…
— Никогда не поздно исправить ошибку, Аннина. Я уверен, что там тебе будет хорошо… Ты писала сыну?
— Всего один раз. И больше не буду.
— Почему?
— Боюсь, что опять не ответит. И боюсь, что ответит.
— А вдруг он все простил? Даже если ты не вернешься, тебе будет легче жить… И умирать легче…
— Разве такое прощают?
— Время, Аннина, все перемалывает. Время — это жернова. Они и глыбу превращают в пыль.
— Спасибо тебе, Джино. Но… Помнишь, я как-то спросила у-тебя: «А ты такую простил бы?..» Помнишь, что ты ответил?
— Помню. И все-таки своей матери я простил бы… Потому что она — мать…
— Спасибо тебе, Джино, — опять сказала Анна. — Я верю тебе.
Ей хотелось ему верить. Ей почему-то казалось, что Джино и ее Алешка должны чувствовать одинаково. Она, правда, не могла представить себе своего Алешку вот таким же взрослым человеком, как Джино, Алешка оставался мальчишкой, но, думала она, мать всегда остается матерью, сын всегда остается сыном. Разве это не мудрая истина?
Джино говорит, что, по крайней мере, написал бы матери, что ненависти к ней не питает… Да разве ей этого было бы мало? За каждое такое слово она готова отдать десяток лет жизни.
И еще раз Анна сказала:
— Спасибо тебе, Джино. Теперь я ему напишу.
Перед уходом Джино вытащил из кармана сверток и положил ей его на колени:
— Возьми. Это деньги для Паоло Бассо. От его друзей. Только не говори ему ничего…
Иногда Анне казалось, что она физически ощущает, как уходит ее жизнь. И дело было не только в том, что с каждым годом голова ее становилась белее, а морщины глубже — этого можно было не замечать. Но не замечать, как все быстрее и быстрее пустеет ее душа, Анна не могла. Теперь очень часто даже то, что раньше казалось ей чем-то важным и существенным, не трогало ее. А те редкие взрывы чувств, которые еще временами встряхивали Анну, были скорее похожи на далекие отблески грозы, чем на саму грозу: что-то сверкнет, где-то что-то прогрохочет — и снова тишина. Не та тишина, в которой человек отдыхает после бури, а та, в которой, как в омуте, застывают мысли и желания.
Из прачечной Анну выгнали. И произошло это по вине самой Анны.
Среди постоянных клиенток синьоры Цокки, которыми она особенно дорожила, была некая молодая особа по имени Армида Цампиери. Обычно готовое белье Армиде относила тетушка Джилья. Но как-то, вызвав по телефону синьору Цокки, Армида сказала:
— Сегодня пришлите ко мне русскую прачку. Как ее зовут?.. Аннина? Вот-вот, именно она мне и нужна. Пусть придет к семи вечера. Вам все понятно, синьора Цокки? Чао!..
Взяв корзину для белья, Анна не спеша направилась на улицу, где жила Цампиери. С залива дул холодный ветер, оттуда несло промозглой сыростью, и Анна куталась в свою старенькую шаль, пряча руки в рукава такой же старенькой, выцветшей кофты. С самого утра она проглотила всего чашку кофе с тонким бутербродом из сыра и сейчас ощущала легкое головокружение.
Анну встретила служанка.
— Иди. Да смотри, не вздумай ничего стащить, — сказала она и посторонилась, словно боясь испачкаться об Анну.
Анна так и вошла в теплую, сплошь забитую новой дорогой мебелью комнату: с корзиной на руке, закутанная в рваную шаль, в расползшихся, давно не чищенных туфлях. Вошла и точно окаменела: за столом, уставленным закусками и бутылками с вином, сидели разодетые смеющиеся мужчины и женщины. На мгновение все они смолкли и бесцеремонно уставились на Анну. Потом Армида воскликнула: