Алеша, конечно, понимал, что все это бред, нигде здесь посадить машину нельзя, но отрешиться от мысли, что искать Романа надо только на дне какой-либо пропасти, он не мог. К тому же он видел, что хотя и командир, и штурман, и механик, продолжающий с отчаянием грызть свой мундштук, и посматривают на каждый клочок заснеженных гор, все же и они главным образом вглядываются в темные провалы.
— Делай вираж вокруг Седла, — сказал командир летчику. — С радиусом километров десять. Потом будем увеличивать.
По мере того как они все дальше и дальше удалялись от Седла и ничего не обнаруживали, в каждом из них появлялась надежда. Они еще не решались высказывать ее вслух, но это было видно по тому, что нервное напряжение, царившее до сих пор в самолете, заметно спало. Правда, они все продолжали угрюмо молчать и со стороны могло показаться, будто ничего в их настроении не изменилось. Механик все так же грыз свой мундштук, Луганов по-прежнему до боли в глазах вглядывался в каждую темнеющую под самолетом точку, лицо командира выражало такую же тревогу. И все же какая-то невидимая черта между отчаянием и надеждой была перейдена. Вот командир мельком взглянул на Алешу, тот перехватил его взгляд, и в глазах того и другого пробежало что-то похожее на улыбку. Они словно хотели сказать друг другу: «Видишь, их тут нет. Значит, Роману удалось уйти от перевала и он благополучно сел на каком-нибудь пятачке… Ты согласен? Не пройдет и часа, как мы его увидим где-нибудь под горушкой, это уж точно…»
Потом командир повернулся к механику, коротко кивнул: «Держись!» Он этого не сказал, нет, сказать этого он не решался, потому что пока и сам не был ни в чем уверен, но ему хотелось, чтобы та искорка надежды, которая родилась в нем, зажглась и в душе этого отчаявшегося человека…
Прошел еще час, и надежда опять сменилась отчаянием.
Роман не мог так далеко улететь от Седла. Если бы у него было все в порядке с мотором, он сумел бы дотянуть до базы геологов. Но там его нет. И здесь тоже нет. Случись катастрофа на перевале или вблизи него, они должны были бы обнаружить хотя бы следы этой катастрофы…
Еще через полчаса летчик сказал:
— Командир, горючего остается в обрез. И время…
Да, время. В горах сумерки наступают быстрее. Командир видел, как заметно темнеют вершины и как сгущаются тени в глубоких ущельях. Он приказал:
— Давай на точку Димова. Там заночуем. — И к Луганову: — Слушай, Алеша. Мы сделаем так: утром вызовем еще пару машин, наметим квадраты и снова начнем искать. А Димова попросим организовать своих людей — и тоже в горы. Мы их найдем. Слышишь? Я почему-то уверен, что ничего страшного не случилось. Ну самолет-то, может, и поломали, а сами… Ты ведь хорошо знаешь Романа…
Ночь подходила к концу.
Никто не спал.
Алеша сидел у полыхающей печки и, казалось, бездумно глядел на огонь. Над столом, на котором лежала большая карта, склонились командир отряда, штурман и Димов. Геолог говорил:
— Одну партию мы пошлем вот сюда, в это ущелье. Возможно, вы не увидели их из-за тени, падающей от утеса… Человека четыре уйдут к Седлу — пусть там обшарят каждый метр. Пожалуй, и я пойду туда…
— Кто-то там, за дверью! — вдруг крикнул Алеша и вскочил. Вскочил так стремительно, что скамеечка с грохотом отлетела от печки. — Я открою.
Он распахнул дверь и увидел человека в длинной тяжелой шубе, заиндевевшей на морозе. За спиной у человека висело ружье, в руках — лыжные палки, на голове — что-то похожее на малахай, тоже заиндевевший, как и шуба.
Войдя в избу, человек сбросил свой малахай, снял шубу и, поставив к стене палки, молча двинулся к печке.
Димов спросил:
— Откуда ты, Фатьяныч?
Человек присел на корточки, подержал руки у огня, потом опять встал.
— Беда, начальник, — сказал он. — Большая беда… А ты пошто не спишь в такой поздний час, начальник? Прослышал о беде иль нет?
— Говори, — приказал Димов. — Говори, Фатьяныч, не тяни.
— Дык что ж говорить-то теперь, — угрюмо сказал Фатьяныч. — Поздно говорить-то… Спустился я с вечера в Кедрову падь, што за Когтем-горой, ты, начальник, чай, знаешь ее… Федька Фролов там на той неделе куда сколь зайчишек набил… Ну вот… Спустился я, значит, в энту падь, иду себе, на лыжах-то иду, сам понимаешь. Иду, следы зайчишкины разглядываю. Мать честная, следов-то там! Ну, думаю, Федька не сбрехал, будет пожива!.. Вобче-то Федька трепло, ему верить — сам знаешь, начальник…
Луганов шагнул к Фатьянычу, взглянул на него бешеными глазами. Тот попятился к Димову, подняв, словно защищаясь, темные от морозов и ветров руки.