— Эй! — крикнул один из немцев, заметив Анну у криницы. — Эй, фрау, как называйт эта деревня?
Анна молчала. И не двигалась, точно парализованная. Тогда немец, здоровенный рыжий ефрейтор с засученными по локоть рукавами, медленно, озираясь по сторонам, подошел к ней.
Он был выше Анны на целую голову и чтобы лучше рассмотреть ее лицо, тыльной стороной ладони приподнял ее за подбородок. Анна не сопротивлялась. Все ее внимание было приковано к его автомату и к его руке, пахнущей не то табаком, не то какой-то гарью. Потом она подняла глаза и встретилась с его взглядом — неприкрыто похотливым и жестким. Глядя на Анну, немец, кажется, размышлял, что ему с ней делать.
— О! Гут! — сказал он.
И улыбнулся. Улыбнулась и Анна. Жалко и просяще. Ничего похожего на протест, ни тени возмущения. Только страх и какая-то покорность.
Немцы укатили на своих мотоциклах, а Анна, забившись в свою комнатушку, бросилась на кровать и долго лежала, сотрясаясь от нервной дрожи и подавляя рыдания. Откуда к ней пришел этот животный страх? И как бы она поступила, будь немец более решительным? Защищалась?..
«Этот страх — не только за себя, за свою жизнь, — пытаясь оправдаться перед собой, думала Анна. — Больше всего я боюсь за Алешку. Что будет с ним, если они убьют меня?..»
А не лжет ли она себе? Не лжет ли, чтобы как-то очистить себя от той грязи, которая, еще не коснувшись тела, уже запачкала ее душу? Не сооружает ли защитную оболочку, дающую ей возможность жить, не до конца презирая себя?
«Нет, я не лгу, — убеждала себя Анна. — Главное — это Алешка! Ради него я должна вынести все… Только ради него…»
Осенью 1942-го в Высокий Дуб нагрянула аэродромная команда немцев, а спустя две-три недели над селом появились эскадрильи бомбардировщиков «Ю-88». Староста Высокого Дуба с двумя своими помощниками-полицаями согнал на площадь всех жителей села и объявил:
— Теперь, господа хорошие, у нас будет немецкий комендант, приказы которого для всех нас — закон. Вам все ясно?.. Поскольку ясно, оглашаю его первый приказ: «По первому требованию квартирьеров все владельцы домов села Высокий Дуб обязаны незамедлительно очистить таковые дома и предоставить их в полное распоряжение немецких офицеров и солдат — летчиков и обслуживающего персонала. Сопротивление строго наказуется и будет рассматриваться, как сотрудничество с партизанами. На выселение дается срок три часа тридцать минут. Выносить из домов мебель, кровати, перины и подушки категорически запрещается. Офицерам и солдатам немецкой армии разрешается оставлять в услужении трудоспособных женщин, которые должны пройти в комендатуре проверку на лояльность…»
Подняв руку с исписанным листом бумаги, староста повторил:
— Вам все ясно, господа хорошие? Срок — три часа тридцать минут.
Клавдия Никитична спросила:
— А куда ж теперь нам, господин староста? С детишками по такому-то холоду да слякоти?
Не скрывая насмешки, тот ответил:
— В древности наши предки не гнушались такими сооружениями, как пещеры. И жили, представьте себе, не помирали. Вам все ясно?
Довольный своей шуткой, староста взглянул на часы, сказал строго, ни на кого не глядя:
— Осталось два часа двадцать одна минута. Р-расходись!
Однако уже через час к дому Клавдии Никитичны подъехала грузовая машина, остановилась у ворот, и шофер дал длинный сигнал. Анна вздрогнула и испуганно посмотрела на мать.
— Быстрее одевай Алешку! — сказала Клавдия Никитична. — И не дрожи, как лист на ветру. Пойдем в Осиновку, там небось приютят, свет не без добрых людей.
Она взяла чемодан, доверху набитый вещами Анны, и понесла его на стоявшую во дворе тачку. Анна торопливо продолжала натягивать на Алешку свитерок, прислушиваясь к шуму во дворе. Она стояла спиной к двери и не сразу заметила вошедшего в комнату немца. Но вот Алешка дернул ее за руку, громко сказал:
— Мама, погляди, фриц!
Это был офицер, летчик, через плечо у него висел планшет с картами, а на ремне, поверх черного плаща-дождевика, — пистолет в приоткрытой кобуре!
Взглянув в его лицо, Анна увидела холодные серые глаза и такую же холодную улыбку на красивых, резко очерченных губах. Скорее, это была даже не улыбка, а то ли гримаса надменной любезности, то ли насмешка…