Она вскрикнула от боли и дернулась в его объятиях, но он не отпустил ее, а внимательно следя за горящими глазами и то ослабляя, то усиливая толчки в зависимости от подергивания век и слабых стонов, слетающих с ее губ, чтобы не сделать девочке больно, все глубже проникал в нее. Когда же тело юноши победно вздрогнуло, и он радостно вскрикнул, Лина лишь недоуменно посмотрела на него. Она оттолкнула его и, испытывая боль и жалость к себе, уставила неподвижный взгляд в потолок. Луций что-то успокаивающе шептал ей, ободряя, а она обвиняла его, не понимая, зачем он так обошелся с ней.
— Теперь ты доволен? — спросила она сухо.
— Очень, — ответил он ей и нежно поцеловал в губы. — Еще никогда мне не было так хорошо!
И тут она испугалась, что могла бы не удовлетворить его, и обрадовалась за него. И от этой радости ей стало хорошо.
Девочка притянула Луция к себе и, крепко прижав, скомандовала:
— Теперь лежи тихо. Я буду слушать, как стучит твое сердце во мне…
Луций тоже решил последовать примеру девочки и вскоре почувствовал правой стороной груди, как тянется к нему ее сердце.
— Никогда не думала, что любить так интересно! — развеселилась Лина.
— Я тоже, — впервые за последнее время не смог сдержать смеха юноша.
— Давай так и будем лежать, ничего не делать и не вставать.
— Я раздавлю тебя.
— Мне не тяжело. Наоборот, очень приятно. Луций не вняв пожеланию, а воспользовавшись благоприятным положением, нежно, чтобы не сделать больно самому для него дорогому на свете существу, вновь овладел девочкой. Испытывающая счастье не от удовольствия, а от радости, которую доставляла юноше, Лина старательно выполняла указания более опытного партнера. Закончив, Луций, еще очень слабый после ранения, растянулся рядом с девочкой, а она с любопытством и нежностью стала гладить и целовать его.
Вначале она сдерживала себя боязнью за состояние раненого юноши, но вскоре утробно застонала и, воспользовавшись его согласием и стараясь давить не слишком сильно, забралась на него. Только теперь она испытала истинное наслаждение, разраставшееся в ней все сильнее. Не в силах удержать в себе удовольствие, Лина громко закричала и, дернув ногой, ударила с силой по крайнему пруту решетки, отчего та, дрогнув, поднялась.
Пройдя за решетку и миновав галерею, влюбленные выяснили, что вновь оказались в тупике. Юноша попытался покопать валявшейся в глухом коридоре лопатой, но, поскольку наталкивался лишь на камень и металл, оставил эту затею; затем обстучал черенком стены и обнаружил едва заметные контуры круглой дверки. Тогда он изо всех сил ударил в нее черенком, и дверь распахнулась в порушенный сад.
4. ЗВУКОВИЗОР
Выброшенный взбунтовавшимися согражданами в раскрытое окно второго этажа Нарцисс вскочил на ноги и бросился к фонтану. Впервые вступившись за другого, поэт едва не расстался с жизнью, но решимости спасти друга-певца у него не убавилось.
— Бежим! — закричал он еще на бегу. — Историки возбудили толпу и идут убивать нас!
— Не оружием защищают боги, а живым словом, — кротко ответил певец и пописал в фонтан. — Сохраняй спокойствие. Никакой враг не проникнет в нашу цитадель.
— Но я нахожусь по другую сторону барьера, — по-прежнему испуганно проговорил Нарцисс.
— Иди на мою сторону, — повелел ему друг, и Нарцисс мгновенно перемахнул бордюр, плюхнувшись в жижу. — Настал мой час, — продолжал Орфей загадочно.
Однако пыл певца был совершенно напрасен. Заляпавшийся в грязи Нарцисс пришел в такой ужас от своего подпорченного вида, что забыл обо всем на свете. Он бы выскочил из фонтана и помчался мыться в стан мятежников, но мысль о том, что придется шагнуть в тину, парализовала его. Нарцисс застыл, как цапля, на одной ноге и молчал. Зато Орфей прочно стоял на ногах.
— Идем, — тянул он Нарцисса. — Наше место в центре восстания!
— Остановись! — панически завизжал Нарцисс. — Ты обрызгаешь меня.
— Ну что ж, — глубокомысленно согласился певец, — разум обладает содержанием лишь через существование, — и почесал затылок, пораженный мудростью собственного высказывания.
Орфей нагнулся и вытащил из-под стопы предмет, напоминающий формой и размерами побуревший от времени кирпич. Он пробежал пальцами по ряду клавиш, пробуя их, и над ним появилось слабое голубое сияние, как у экрана телевизора. В зависимости от строя мелодии цвет облачка менялся то плавно, то вспыхивая вдруг всполохами. Воплощаясь в душу инструмента, певец временами жмурился, потом открывал глаза, убеждаясь в гармонии изображения и звука.