А потом случилось странное — отключился искусственный свет колонии, распахнулись прозрачные двери. Ярко заиграли капли, дети прикрыли глаза руками — это были первые солнечные лучи, выходило солнце.
Как счастье открывает лучшие стороны души человеческой! Вдруг при солнечном свете стало видно, что все колонисты маленькие, еще совсем маленькие дети. И как искренне радовались они солнцу, как изумлялись и восхищались!
И тут на освещенную солнечными лучами площадку откуда-то посыпались яркие разноцветные мячи.
А Джон и Бьюти с изумлением вдруг поняли, что давно влюблены друг в друга.
А Кто-то вдруг открыл друзьям тайну о том, что уже много лет хранит у себя настоящую земную бумажную книгу. Книгу о том, как дети жили в семье. О том, какую еду они ели, как ходили в школу, а потом возвращались обратно домой к маме. И это каждые сутки? — кто-то не поверил. Да, это каждый день, ответили недоверчивому. И еще… еще… Мальчик рассказывал то, что для зрителей в зале казалось обычным, но таким недосягаемым для детей на сцене — про дружбу с родителями, о прогулках на лыжах, о выездах на пикники, о походах в театр и кино. И все это время можно было быть рядом с мамой и папой. И про объятия. И про то, как мама кладет руку на лоб, когда высокая температура…
Девочка вдруг рассказала, что получила радиограмму от родителей: «С шестнадцатилетием!» Там было написано: «Будь достойна!..»
— Чего не хватает? — спросила девочка. — Чего в ней не хватает, в этой телеграмме? Ну? Вы же умеете решать любые задачи, колонисты?
Колонисты молчали.
— Вот видите, — покачала головой девочка, — а еще гении… надежда человечества… Не хватает: «Целуем. Мама и папа». Или просто: «Целуем».
Каждый признавался в чем-то своем сокровенном: Назар рассказал, как украл медальон с фотографией чьей-то семьи. Украл из помещения, куда складывали отобранное у детей в день прибытия. Все хотели этот медальон, все думали, а вдруг это фотография его семьи. Но Назар вложил медальон в ладошку Айрин.
Катрин вспомнила, как папа со своими друзьями пришел под балкон ее комнаты в пересыльной реабилитационной станции, где детей готовили к отправке, и спел песню про черепашку. И откуда-то, наверное из воспоминаний Катрин, вдруг зазвучал мужской голос, ему подпевали другие мужские голоса.
А Бруно, симпатичный, всегда веселый ироничный Бруно, вдруг признался подруге Баттон, что… боится, что всегда боится. Боится колонистов, Джона, который почему-то выбрал для себя роль вершителя судеб, красавицу Бьюти, а вдруг она укажет на Бруно, и тогда… Боится дождя, экспертов, преподавателей, врачей, темноты. Ужасно, смертельно боится чистильщиков. Он говорил все громче и громче, он кричал и плакал, он неловко складывал кубы на сцене, забирался по ним все выше и выше, как будто снизу ему грозит опасность… И в конце концов он рухнул оттуда, с верхней точки такой неустойчивой колонны, и потерял сознание. Когда прибежали другие колонисты и взрослые, когда врач пытался привести Бруно в сознание и не смог, когда вдруг возникла страшная тишина и дети вопросительно и агрессивно уставились на взрослых, Бруно вдруг вскочил на ноги как ни в чем не бывало, как клоун в цирке:
— Ап!!! Ну что — здорово я вас всех разыграл?!
— Как вы напугали нас, Бруно, — заметил врач.
— Вас напугаешь, да!.. — вдруг заметил Джон, приобняв Бруно за плечи. И как заведенные дети стали говорить взрослым все, что думают, все, что накопилось, а сейчас под ярким естественным светом вдруг стало отчетливым и легко сформулировалось. Дети обступали троих взрослых кольцом все теснее и теснее, но внезапно повеяло холодом, откуда-то неслышно появились чистильщики и остановились в углах, ожидая развития событий и чьего-то мысленного приказа. Вдруг разом потемнело, сверкнула молния, гром отметил первые капли дождя и зашумел привычный в колонии ливень.
Дети опять сидели покорные и бесчувственные в своем ассамблей-холле. Совсем близко неподвижно стояли чистильщики.
«Где Марша?» — монотонно повторяли взрослые, а кулисы равнодушно плыли, закрывая от зрителей детей, переживших солнечный синдром. А строгий голос все спрашивал и спрашивал:
«Где Марша? Где Марша? Где Марша?» Кого спрашивал? То ли актеров, то ли подростков, сидящих в зале, то ли их родителей.