— Ну? Поняли?
Мы научились понимать его как собаки. Без слов.
Как актер Зигмунд был катастрофой, стихийным бедствием на сцене.
И правда: он выходил на сцену, дрожа коленками от страха, и тут же забывал свои реплики. Потому что, во-первых, боялся, а во-вторых, сосредоточенно наблюдал в это время игру своих актеров. Когда ему нравилось, он бормотал тихо: «Хорро-шоо-о…» — или выкрикивал: «Да! Да!» Когда не нравилось, фыркал: «Чепухня!» или «Нет!». И потом, чтобы побыстрей смыться, он произносил первую и последнюю реплику своих монологов и удалялся с чувством выполненного долга, попутно переворачивая декорации, цепляясь за бутафорские кусты одеждой, теряя на ходу обувь…
Никогда не забуду, как наш Зигмунд, уже будучи маститым режиссером черновицкого театра «Синтез», в роли Гемона, сына Креонта, в пьесе Жана Ануя «Антигона», вместо двенадцатиминутного наполненного болью, страстью, силой и философией монолога выскочил на сцену, из позиции «сам дурак!» петушиным дискантом склочно вякнул: «Народ тебе этого не простит, отец!» — и быстро смотался, оставив и Креонта, и зрителей в недоумении, кто это был, что это было…
Словом, он страшно всего боялся. Он был чемпионом мира по трусости. Но даровитый — невероятно. Ну есть такой закон природы — кто талантливый, тот обязательно немного чокнутый.
Зима ничего кроме этого своего любимого дела и не умел вообще. Чай заварить. Или вот яичницу. Не мог. И ужасно боялся учиться. Это было выше его понимания. Или, например, гладить вещи. Не говоря уже — стирать. И выпивал. Крепко выпивал. Да, собственно, многие мужчины и некоторые дамы в нашем коллективе умели хорошо выпить.
Однажды Зима в костюме Деда Мороза притащился к нам ночью поздравить моих родителей. Но этот сюжет требует отдельного рассказа.
Мама отпускала меня на репетиции скрепя сердце — ведь они затягивались до полуночи. Но до поры до времени ее успокаивало то, что мы с Белевичем шли домой вместе, он подводил меня к нашей двери, а сам шел еще два этажа наверх в свою квартиру. Но это мама думала, что я там в безопасности. Мол, взрослые люди все-таки. Не обидят ребенка. Тем более что Зигмунд и все, кто приходил к нему в гости, встречая по дороге моих родителей, всегда галантно раскланивались. А уж сам Зигмунд Павлович был с моей мамой очень приветлив, нежен, интеллигентен. Часто, спустившись к нам, он приносил маме почитать самиздат, брал у нас толстые журналы. Словом, все мои новые товарищи по театру демонстрировали перед мамой свою интеллигентность и добропорядочность. Артисты, что тут скажешь. Но в канун Нового года, когда мы с сестрой уехали к деду в Одессу, в квартиру к родителям в 11 часов вечера кто-то стал грубо, беспардонно и настойчиво ломиться: дергать ручку, пренебрегая дверным звонком, тарабанить в двери и пьяно орать веселое и нечленораздельное.
И когда первого января мы с сестрой Таней позвонили родителям, чтобы поздравить их с Новым годом, мамин голос мы узнали не сразу. Он был уставший и перевернутый, как будто она говорила на вдохе, а не на выдохе, как будто она, никогда не пившая алкоголя по причине гипертонии, вдруг напилась и только что, опираясь ладонями на головы гостей, покачиваясь, вышла из-за шумного новогоднего стола. Хотя мы ведь знали, что наша мама не любит шумных компаний и Новый год они с папой планировали встречать вдвоем: чуть-чуть салату, чуть-чуть телевизора, глоток шампанского, кусочек торта, чай с лимоном — и спать.
В ответ на наше поздравление с Новым годом мама голосом диктора, который обычно объявляет о регулярных трагических уходах Генеральных секретарей Коммунистической партии, медленно и торжественно произнесла:
— Вчера вечером к нам в квартиру вломились эти…
Мы с сестрой похолодели.
— Кто эти?
— Дед Мороз и Снегурочка.
Сказала и надолго замолчала. Тут трубку у мамы выхватил папа. И затараторил: