— Больше ты туда не пойдешь! Не пойдешь! Мы-то дууууумали, — кричал папа, — что они порядочные люди! Мы-то дуууумали, что ты там в безопасности! Мы-то дуууумали, что ты там в атмосфере любви к театру, к литературе и классической музыке, а они, а они…
Папа замолчал.
Трубку опять взяла мама:
— Сначала они долго били в двери кулаками. Потом — какой-то палкой. Мы с папой выключили весь свет и залегли в кладовке. Но они… Они… Они стали бить ногами! Нам даже показалось, что в городе немцы. Мы с папой, который на первый стук выскочил из ванной, из-под душа, и стоял мокрый, наспех завернутый в несколько полотенец, мы с ним, таким мокрым, спросили из-за двери, кто там. И оттуда…
— Да, — сказал папа строго, — оттуда ответили совершенно нечленораздельно: «А мрняна дома!»
— Что могло означать только одно, — дополнила мама, она у меня лингвист, филолог. — Это означало: «А Марианна дома?»
— Это был вопрос, — уточнил папа.
— Мы ответили, — продолжала мама, — что тебя нет, что ты уехала, но они не поверили и стали греметь еще громче. И петь ужасными, просто ужасными гнусавыми голосами. И звонить в колокольчик. Мы пожалели соседей и открыли. В квартиру к нам ввалились, нет, они практически попадали прямо нам под ноги… — пожаловалась мама.
— Кто? Кто же это был, мама? Папа?! Алё?!
— Ну… В роли Деда Мороза выступал твой уважаемый режиссер, лауреат, так сказать и прочее, Зигмунд Павлович, абсолютно пьяный, с перекошенной бородой, с разлезшейся по всему лицу кривой улыбкой, в распахнутом кафтане и в носках. Под мышкой он держал один валенок.
— Зато, — продолжал папа, — он пришел с блестящим посохом, которым и разбивал нашу дверь.
— А в роли Снегурочки пришел Сергей Сергеевич, — тяжело произнесла мама.
— Как?! — от кого-от кого, но от Сергея я никогда не ожидала, что он, такой рафинированный, такой образованный, бывший ученик моей мамы, боготворивший ее, осмелится прийти к нам домой, заявится в хлам пьяным. — Он что, был в костюме Снегурочки, да? — с замиранием сердца спросила я.
— Еще не хватало. Я просто так сказала, что он был Снегурочка. Потому что он пришел с Дедом Морозом.
— И что? — Мне было ужасно стыдно за своих старших товарищей.
— Что-что… Зигмунд, который еще кое-как соображал, придерживал Сережу посохом, чтобы тот не упал, а Сережа стоял, назюзюканный, в своем пальто, почему-то прижавшись лицом к стене, и ждал, когда можно будет уйти. Зигмунд Павлович кокетливо прочитал детский стишок, повторяя: «С годым Новом! С годым Новом!» — и, покряхтывая, поерзывая ногами, мерзко, кокетливо хихикая, попросился в ванную.
— Да! — вскричала мама. — Но какими словами! Как он это… беззастенчиво… сформулировал!!! — воскликнула мама.
От греха подальше я решила не спрашивать, как Зигмунд попросился в туалет. Но мама продолжала:
— И когда папа повел Зигмунда в ванную…
— Да-да. И пока я тащил его в ванную, Зигмунд Павлович реготал, тыкал в меня пальцем и дразнился «йога-йога».
— Это потому, — объяснила мама, — что папа был замотан в полотенца, на голове и до пояса снизу. А Сережа почему-то принялся стаскивать башмаки, мыском одной ноги стягивая ботинок с пятки другой. Я ему сказала, — продолжала мама, — что вы, зачем вы, Сережа, не снимайте вашу обувь. Но было поздно. Он молча снял и тоже засеменил в ванную. Но там уже закрылся Зигмунд. И там он закрылся и смолк. Сергей Сергеевич встал рядом с дверью в ванную в привычную уже для него позу, прижавшись лицом к стене, и тоже затих. Даже практически заснул. Я так боялась, что они сейчас пойдут в комнату, лягут спать и мы не сможем их оттуда выкурить.
— Это был жуткий, жуткий вечер, — папа перехватил трубку, — мы еле вытащили Зигмунда Павловича из ванной. Мама… мама — сама!!! — завязывала Сергею Сергеевичу шнурки, а Зигмунду мы дали тапочки, чтобы он дошел до своей квартиры. Заодно позвонили его жене, чтобы она выслала сверху кого-нибудь, чтобы этих двоих встретили на лестнице.
— И все это время, — закончил папа, — я вынужден был бегать по дому полуголый. Как этот…
— Как йога… — Мама тихо захихикала.
Папа рассердился и завершил разговор:
— Всё! Больше ты туда вряд ли пойдешь.
«Вряд ли» — это замечательная фраза, особенно когда ее говорил мой папа. Это «вряд ли» часто было моей единственной надеждой.
Так что, вернувшись домой из Одессы, в первый же вечер я тихонько смылась на репетицию. На обратном пути Зигмунд зашел к нам домой и произнес полный экспрессии покаянный текст, который я ему написала. Наизусть произнес. Мама молчала и скептически улыбалась, папа, чувствительный, наивный и доверчивый, растроганно всплакнул.