А вот о беременности твоей он не знал. Не сказал ему Щукин. Родному отцу не сказал. И вообще, думаю я, никому на свете. А мне - сказал, но в первый момент, замотанный и голодный, я не увидел в его сообщении ничего особенного. Больше полугода прожили, институт позади, на работу оформлялась... Самое время рожать. "Очень хорошо,- буркнул я.- Поздравляю".
Чего хотел от меня твой муж? Зачем поверял мне ваши интимные тайны? Чего боялся? Того, что не оставишь ребенка, а лишь он и мог сохранить вашу уже разваливающуюся семью?.. Ну а я-то что! Можно подумать, ты послушалась бы меня... Твое лицо, только что оживленное и смеющееся, окаменело, когда я спросил, приоткрыв дверцу: "Во сколько изволит прийти ваша светлость?" Впрочем, это не обязательно означает, что четырнадцатилетняя девочка устыдилась своего раскатывающего на персональной "Волге" отца. Просто растерялась. Передо мной неудобно стало. Не перед ним, юным гигантом с копной светлых волос, а передо мной... И упрямство, с которым ты отказывалась проходить практику в моем пригородном совхозе, Джиганск предпочла, вовсе не свидетельствует о каком-то стыде за меня, своего отца, большого, видите ли, начальника. Ведь ездила же со мной по хозяйствам! Правда, девочкой еще, но все-таки. Разве чем-нибудь я скомпрометировал себя? Что знала ты о моей работе? Вообще о жизни, которая кого только не заставит плясать под свою дудку? Я жил по законам, которые не мной определены, и мне ли менять их...
Поразительно: ты никогда не жаловалась. Двадцать пять лет прожила на свете и никогда ни на что не жаловалась Даже на зубную боль, которая терзала тебя беспрестанно.
Тут ты не в меня пошла, любящего и поныть, и брюзгливо посетовать на коварство судьбы (раньше любившего), а в мать. Как держится она! Как следит за собой! Зарядку по утрам делает...
Нет-нет, она не забыла тебя. Она ходит к тебе, но тайком, без меня - я видел ее там собственными глазами. По эту сторону ограды стояла она, подтянутая и моложавая, несмотря на седину, но почему - по эту? Почему внутрь не вошла? Я попятился. Торопливо и чуть ли не на цыпочках добрался до ближайшей боковой дорожки, свернул, снова свернул и лишь тут остановился. Достал платок, отер пот со лба...
Не знаю, Катя, чего так испугался я. Если твой Вальда прав и страх это действительно боязнь потерять что-то, то какая здесь угрожала мне утрата?
Мы шли с ним между кустов желтой акации - вроде бы таких же, как всюду, и в то же время - иных. На полуразрушенном заборе сидели два голубя. "Как же избавиться от страха?" - произнес я осторожно, и он ответил: не иметь. Отказаться от всего - вот единственный способ почувствовать себя свободным.
Что значит от всего? И от жизни тоже? Этого случайно он не говорил тебе? Именно этого? "Я о Кате думаю",- сказал я, и он - не знаю, понял ли, нет ли - ответил: "У Кати другое было.- И прибавил после некоторого колебания:- Противоположное". А сам вперед смотрел - Упанишад в белой курточке и такой же белой кепке на лоснящемся лбу.
Видела б ты, как преобразился Карманов, когда однажды в бойлерную вошла молодая женщина в накинутом на плечи мужском полушубке и мужской, замечательно идущей ее миловидному лицу пыжиковой шапке! То ли батареи не грели, то ли горячей не было воды - она и объяснить толком не успела, а Карманов уже вскочил, уже подставил ей табуретку, уже чай налил, а рот между тем не закрывался ни на секунду. Через три минуты женщина не помнила ни про батареи, ни про воду. Какой там "товарищ дежурный"! Он перестал существовать для нее - со своей смущенной улыбкой и согласными кивочками. Был Карманов, один только Виктор Карманов, который плел ей бог весть что. В отличие от Вальды, он не был аскетом, ни в коем случае, но это не мешало ему до небес превозносить твоего философа.
"Упанишад мудр! Единственный способ сохранить себя как личность, как особь, как индивидуум - это отойти в сторонку. Стать наблюдателем, то есть лицом незаинтересованным. Незаинтересованным! - повторил он, подняв палец и глядя на нас сквозь очки насмешливыми глазками.- Наблюдателю ничего не надобно от мира, и миру ничего не надобно от него. А? Совершеннейший способ жизни - наблюдать. Просто наблюдать. Не жить. Ибо жить - это значит ежедневно испытывать в чем-то недостаток. Это не я сказал",- признался он, глядя на с улыбкой кивающего ему Вальду - только на него, потому что разве мог невежественный консервщик уличить его?
Мог! Как раз мог - ведь я столько вечеров просидел над твоими тетрадями с выписками и помнил эту фразу отлично. Одни, выходит, книжки читали... Или он и давал их тебе, книжки?
Внимательно вглядывался я в его костистое, покрытое рыжеватой щетиной лицо. Он говорил: "Не надо думать, что затворники и впрямь не связаны с жизнью. Что они не влияют на нее. Ого! Не они ли, затворники всех мастей, бескорыстные упанишады, испокон веков вынашивали под низкими сводами теории, которые потом сотрясали мир? Из-за которых пролито на земле столько крови..."
Тут мое сердце забилось сильнее. Нет, я не припомнил что-либо подобное в твоих тетрадях, да и вообще там не было ничего, что прямо напоминало б ("предвосхищало",- сказал бы Карманов) случившееся с тобой. Кроме одной-единственной фразы. Я вызубрил ее наизусть, но все равно не очень-то понимаю ее.
"А вам не кажется...- без всякого перехода спросил я Вальду, когда мы миновали полуразрушенный кладбищенский забор, на котором сидели два жирных голубя.- Вам не кажется, что ваши теории повлияли... ну, в какой-то степени... на решение Кати?" - "Нет,- сразу же ответил Вальда.- Не повлияли. И потом...- Он посмотрел на меня и извинился улыбкой за некоторую свою невежливость.- Вы ведь не знаете моих теорий, да?" - и сам закивал, соглашаясь. "Почему же не знаю? Стать наблюдателем..." - "Это не моя теория. Это Карманов говорил".
Карманов! Будто есть разница...
Он не стал спорить со мной. Снял фуражку, вытер клетчатым платком лоб. И вдруг произнес негромко: "Катя не из-за теорий умерла".
Помню, я так и не сумел выговорить: из-за чего же? Язык не повернулся. Но именно тогда, по дороге со старого кладбища, на котором затерялась могила отца, я понял: разница есть. Не ради Карманова ходила ты в бойлерную. Нет, не ради него...
Смешно, но меня обрадовало это.
А впрочем, потрясло же тебя умение Щукина завязывать галстуки!
Я понимаю, ты язвила, говоря это. Издевалась - не столько над ним, сколько над собой, но факт остается фактом: вышла за него.
На первый взгляд, что общего между элегантным Щукиным и этой "обезьяной Кармано-вым" (так однажды он окрестил себя)? Один обворожителен, прекрасно одет, больше слушает и делает, чем говорит, другой рта не закрывает. Пуговицы поотлетали с пиджачка, рукава коротки, и я слышу - я прямо-таки слышу - как трещит под бритвой рыжая щетина его. А у Щукина - холеные усики... И все же общее есть. Не могла ты ходить сюда из-за Карманова. Долго ходить... Разглядела б рано или поздно, что он всего-навсего хорошо завязывает галстуки.
"Я легкий человек, Упанишад! - хвастался он.- Я верю, что мир создан для радости. Сперва для радости, а уж после для размышлений. И то лишь в том случае, если размышления эти веселят душу. А?" Вальда подумал. "Я согласен с тобой",- сказал он.
Карманов захохотал. "Слышите, Алексей Дмитриевич? Эко повернул наш наблюдатель! Резонно. Наблюдать - тоже радость, и, может быть, самая безопасная из всех. Уж ее-то не лишишься. Даже если паралич разобьет, если ослепнешь и оглохнешь - один объект для наблюдений все равно останется: ты сам. Я мыслю, следовательно, я... Чепуха! Я наблюдаю - следовательно, я существую".