И видит Харитон, да-да, воочию видит, как десятки тысяч солдат вологжан громят врага под Москвой и Сталинградом, грудью защищают Севастополь, освобождают земли братских республик от фашистских захватчиков и входят в Берлин… И как широкоплечий, рослый солдат, держа в левой руке автомат, правой рукой размашисто крупными буквами пишет на стене рейхстага: «Иван Гаврилов. Из колхоза «Вешние воды»…
— Торопись, дружок! — прервав свои мысли, треплет Харитон рукой вспотевшую шею коня.
Налетевший тёплый ветер пошептался о чём-то в вершинах деревьев, пробежался рябью по озёрной глади воды и пошёл не торопясь тёмно-зелёными волнами по густой, высокой траве приозёрных лугов. Ветер обдал Харитона смолистым запахом елей и сосен, терпким запахом черёмухи и ольхи, ароматом купальниц и еле уловимой нежностью ночной дрёмы.
Харитон вздохнул полной грудью. Расправил плечи.
Дыши, солдат!
Набирай силы!
Помни запах родного края: лесов, полей, лугов, озёр, и рек.
Орлик тоже вдохнул несколько раз глубоко и, остановившись, заржал и долго стоял с поднятой головой и прислушиваясь, не отзовётся ли кто на клич из его табуна.
Соболь повернул морду навстречу ветру и водил носом, широко раскрыв мокрые ноздри.
Может быть, ветер по пути забежал в «Вешние воды» и принёс оттуда и этот аромат и знакомые запахи. Может быть. А что ему, ветру шалому?
— Торопись, торопись, дружок! — тронул с места Харитон Орлика и залился удалым посвистом…
Глава четвёртая
I
Взгорье.
Сухмень.
Белоус.
Кое-где — раскидистые берёзы.
Под самой раскидистой берёзой, что опустила плакучие, что мётлы, ветви до самой земли, небольшой односкатный шалаш, крытый еловой корой.
Перед шалашом чуть дымит костёр тлеющей головешкой.
На сухмени, на траве белоусе разлеглось на отдых стадо чёрно-пёстрых коров. В лощине, что ближе к озеру, пасётся Орлик. Соболь улёгся в самую густую тень с северной стороны берёзы, перекинул на сторону через зубы раскрытой пасти длинный красный язык и знай хахает: «ха… ха… ха…» Жарко. Поспать некогда: хахает и хахает.