Луиза и Адольф громко смеялись на своих качелях. Адольф кричал:
-- Ну, и удачный у тебя выдался денек!
Луиза крикнула:
-- Его сглазили.
И опять они смеялись, там, наверху, на качелях.
Они продолжали, но недолго: Люба уронила Фрица, он громко ругался внизу на растянутой сетке.
И вдруг все, взволнованные и раздраженные, закричали один на другого громкими, пронзительными голосами, -- только Люба молча смотрела широко раскрытыми глазами, бледная, несмотря на все напряжение работы.
Опять Фриц взобрался вверх, и начали снова. Оба кричали, оба носились по воздуху.
Носились один навстречу другому, и равно в обоих возрастало то же неистовство. С криком схватывали они друг друга, яростно обнимали один другого.
Уже это была не работа. Это было сражение. Уже они не сходились, не схватывались, не обнимались. Они только нападали и боролись, как звери.
В отчаянной борьбе пытая свои силы, мелькали в воздухе оба тела.
Не переставали. Уже и командных слов не было. Бессмысленно, с дикою, непреодолимою ненавистью носились они по воздуху, и сами словно испуганные, в ужасном кулачном бою.
Вдруг Люба с криком свалилась, -- и лежала одно мгновение в сетке, как не живая.
Фриц взобрался на свою качель и смотрел на побежденную, стиснув зубы, бледный, как маска.
Он встал на трапецию и сказал:
-- Она не может больше работать. Переменимся, -- она берет верхнюю качель, а Луиза работает здесь.
Он говорил резко, как имеющий власть повелевать. Никто не отвечал, но Луиза медленно стала спускаться из-под свода к Любиной качели.
Люба не сказала ни слова. Только приподнялась в сетке, как сраженный зверь.
Медленно взлезла по верхнему канату под купол.
И они работали опять по-новому.
Но уже силы у Фрица упали. Самый его гнев истощал его. Руки больше не держали: упал, и Луиза свалилась.
-- Да что с тобою? -- спросил Адольф, -- никак ты болен. Возьми себе купол, -- с этим ты справишься, -- а то ведь не идет.
Фриц не отвечал и сидел, понуря голову, как сраженный ударом.
Потом сказал, -- пробормотал сквозь зубы.
-- Да, мы, конечно, можем поменяться, -- на сегодня.
Он выбрался из сетки, и вышел. Его сжатые руки были бледны. Ему казалось, что конюхи шепчут его имя, и он, полный стыда, прокрался мимо них, как собака.
В уборной бросился на матрас. Уже не чувствовал своего тела. Но его глаза пылали.
Не мог успокоиться. Опять начал упражняться. Подобно человеку, который трогает болящий зуб, чтобы успокоить его зудение, и нажатием пальца причиняет себе боль, -- Фриц продолжал подвергать испытаниям свои ослабевшие члены.
Пытал лихорадочно, сможет ли это сделать, сможет ли то сделать:
Ничего не мог. Лег опять, -- и снова пытался упражняться. И самая эта старательность в попытках утомляла его, -- напрасно, -- и опять.
Так прошел день. Фриц не выходил из цирка. Бродил вкруг манежа, как злая совесть около злодея.
Вечером работал он с Луизой наверху в куполе.
Он боролся, как бешеный, с своими непослушными членами. Напрягал отчаянно свои дрожащие мускулы.
Удалось, -- раз, еще раз, еще раз.
Переносился назад, вперед, отдыхал.
Ничего не видел--ни купола, ни лож, ни Адольфа. Только трапецию, ту, которой ему надо было достигнуть, и Луизу, которая качалась перед ним.
Потом бросился вниз, с криком, -- казалось, что шум крови в тоскующем мозгу обновил его ткань, -- схватился за Луизину ногу и упал в заколебавшуюся сеть.
Во всем громадном помещении было тихо, тихо, как будто все считали его мертвым.
Тогда Фриц слегка приподнялся. Не понимал, где он. Едва опомнился, и с ужасным напряжением увидел манеж, сетку, и черное окружение людей, ложи и ее.
Пораженный отчаянием, страдая не столько от ушибов при падении, сколько от унижения, он поднял сжатые кулаки и опять повалился на спину.
Остальные трое прервали представление и в смущении окликали друг друга. С быстротою молнии Адольф спустился вниз по канату.
Он и два конюха вынули Фрица из сетки и поддерживали его, так что казалось, как будто он сам идет.
Только тогда Люба медленно спустилась по канату. Шла, как слепая--ничего не видела.
Два артиста стояли у входа.
-- Он должен сказать спасибо этой сетке, -- сказал один.
-- Да, -- отвечал другой, -- сломал бы шею...
Люба вздрогнула вдруг, -- услышала эти слова. И как будто увидев это все в первый раз, смерила она одним долгим взглядом сеть, и канат, и качели, -- высокие, страшно высокие качели.
Один из артистов взглянул по направлению ее взора.
-- Дьявольски высоко! -- сказал он.