Вся ее жизнь, вся целиком, до последнего воспоминания, до последней мысли, разбита, спутана, уничтожена, исчезла в одной страстной жажде, страстной жажде отвергнутой...
Ничего не осталось: ни ее преданности, ни ее нежности, ни ее готовности к жертвам, -- ничего... Все осквернено ее несчастием, все погибло в ее отверженности, все упало к своему первоисточнику.
Страсть, всемогущая, всесокрушающая страсть...
Часы проходили.
И уже казалось, что большего нет страдания.
Как во сне, тускло смотрела она на то же светло-голубое мерцание.
Потом открылась решетчатая дверь, и опять захлопнулась на замок.
Это был он.
И Люба увидела, как он медленно прошел мимо, измученный, бледный в бледном свете дня.
VII.
-- Люба, -- спросила Луиза таким голосом, точно хотела разбудить, -- ты спишь?
Люба молча подняла руку, -- странно медленно-- и стала завязывать свой длинные волосы.
-- Этого надо было ждать, -- сказала Луиза.
А Люба сидела неподвижно перед зеркалом, в котором отражался ее странный лик, -- точно две спящие с открытыми глазами смотрели не мигая одна на другую.
Медленно надела свою блузу, и встала, с тем же странным лицом, и, точно следуя за невидимым призраком, вышла походкою автомата, -- словно в ее бездыханном теле душа погрузилась в легкий сон.
Луиза пошла за нею, и они обе вышли в темное помещение, где уже Фриц ждал на трапеции.
Казалось, что Люба никогда не работала увереннее, чем сегодня: в механическом темпе хваталась за трапецию, выпускала ее и перелетала на другую.
Работали опять с Фрицем, и ее спокойствие отражалось на нем: как мертвые колеса в машине, встречались они, расходились и встречались опять. И опять отдыхали на повешенных рядом качелях.
И казалось, что в целом громадном помещении Люба видела только одно, постоянно только одно: -- его тело.
Это играющее тело, колеблющаяся грудь, дышащие уста, эти жилы, которые горячо бились, -- это все может сделаться тихим и холодным.
Тихим и совсем холодным.
Эти стремительные мускулы, руки, которые обнимали ее, затылок, за которым таилась жизнь, -- все это станет тихим и холодным.
Руки неподвижные, и мускулы как камень, и лоб холодный, и горло мертвое, и грудь высокая и тихая.
И рука тяжело упадет, если ее приподнимут.
Руки, и ноги, и плечи -- мертвые...
Они опять работали. Неслись и встречались.
Каждое прикосновение подстрекало ее: вот он такой жаркий, -- а будет такой холодный, вот все в нем так трепещет, -- а будет так тихо.
Уже не думала, -- за что. Уже не думала о себе. Она видела только картину смерти, только это видела, только это.
Его -- холодного и тихого.
И как помешанная, настойчиво преследующая предмет своей мании, она стала хитрою и лживою. Как морфинистка, которая хочет удовлетворить свою страсть, стала она в высшей степени изобретательна.
С упрямством маньяка преследовала она только одну мысль.
Стала искать Фрица, которого долго застенчиво избегала.
Так как репетиция кончилась, то она стала работать одна. Она перенесла все упражнения нижних качелей под купол. Она окликнула Фрица и задержала его в манеже, расспрашивая его, требуя его советов, льстя ему, как ученица учителю.
Она рисковала на все там, наверху, под куполом. Играла со смертью. Дерзко дразнила ее.
Следила за неверной зыбкостью своих движений, словно хотела измерить ее. Искала помощи в своем бессилии, которое старалась скрыть. Кричала:
-- Мы еще посмотрим, что мы можем. Мы не дадим себя обойти.
Подстрекала его. Он давал ей советы. Полез по зыбкому канату к ней на трапецию.
Она перелетала перед ним по-прежнему между качающимися качелями. Перебрасывалась с трапеции на трапецию над зияющей глубиной.
И словно побуждаемый непреодолимою силою, принялся он ей подражать, и она разжигала его своими окликами. Лихорадочная сила была в ее стремительно-напряженном теле. Она истощала свои последние силы, как в последней жизненной борьбе.
Она кричала:
-- Ça va, ça va!
Он летел за нею и подхватывал:
-- Ça va, ça va!
Артисты, которые входили и выходили, теперь остались в манеже, стояли и смотрели.
Он становился все усерднее. Он дерзал на все, на что она решалась. От качели к качели летела она, дикая, с развевающимися волосами, словно показывая ему дорогу.
Они встречались и схватывались. ее тело было холодное, точно две мраморные руки обхватывали ее жаркое и трепещущее тело.