-- Покойной ночи, -- сказали Адольф и Луиза.
-- Покойной ночи, -- ответил Фриц, и не двинулся с места.
Люба остановилась, пристально посмотрела на него, точно опять мучительна стала ей мысль об этой последней ночи.
-- А demain, Aimée [До завтра, любимая -- фр.], -- сказал он.
Медленно отвела от него свой взор.
-- Покойной ночи.
Вышла в большой коридор. Там было темно. Фонарь разносчика афиш стоял на полу, и в его мерцающих лучах светилась желтая бумага афиш. Остальные двое ждали уже ее у дверей. Она пошла за ними одна.
Между высокими домами было мертво и тихо.
Люба смотрела на высокие каменные громады словно чуждыми глазами.
Небо было высоко и ясно. Люба подняла голову и смотрела на звезды, о которых говорят, что это--целые миры, другие миры.
И потом смотрела опять на здешнее, -- на дома, и двери, и окна, и фонари, и камни мостовой, как будто каждая здесь вещь была дивным чудом, как будто все это она видела в первый и единственный раз.
-- Люба, -- окликнула Луиза.
-- Да, я иду.
Опять смотрела на длинный ряд домов, которые тянулись желтые, замкнутые, все каменные, -- ряд домов, между которыми замирали ее шаги...
За ними пронзительно визжали кри-кри, и слышался смех клоунов.
-- Люба! -- опять окликнула Луиза.
-- Я здесь.
Люба догоняла их. Оба стояли рядом у фонаря и ждали ее.
Луиза откинула голову назад и тихо вздохнула.
-- Боже мой! -- сказала она, -- что ты все отстаешь?
И, озаренная светом фонаря, прижавшись к руке Адольфа, смотрела она в мертвую, незнакомую улицу, из которой они только-что вышли, и которая тонула в полутьме.
-- Мне нравится эта улица, -- сказала она.
И она засмеялась, повторяя эти смешные слова: "остаемся с совершенным почтением", и потом сказала, бросив последний взгляд в даль успокоенной улицы:
-- А как она называется?
-- Ах, -- сказал Адольф, -- мало ли улиц и переулков, всех не запомнишь.
И они шли дальше между каменных громад.
Фриц оставался в ресторане. Его звали за стол, где сидели клоуны. Но он только покачал головой, и один из клоунов сказал:
-- А, его ждет что-то получше, -- счастливой ночи!
И все смеялись.
Подняли бокалы и продолжали смеяться: Биб и Боб раздобыли себе удочки и выудили с вешалки все шляпы артистов.
Фриц встал, вышел через открытую на улицу дверь из ресторана и сел на площадке за столик под лавровыми деревьями.
Бесконечная скука, беспредметное отвращение охватили его.
Смотрел на перешептывающиеся парочки, которые приходили и уходили обнявшись. В темноте целовались, миловались, смеялись. Женщины сладострастно извивались, и мужчины щеголяли и чванились друг перед другом, как полевые звери, которые собираются спариваться...
Вдруг Фриц рассмеялся, коротко и резко. Он вспомнил клоуна Тома, который называл себя господином с собаками, -- да, Том был прав.
И Фриц представил себе этого Тома с его тихим, неподвижным, печальным лицом, которое было похоже на лицо статуи, с тонким, красным, округленным и унылым ртом, -- ртом женщины.
Фриц видел его дома, в большой горнице, в которой он для своих собак построил целый дом, -- двух-этажный дом, в котором жили все собаки...
Там лежали звери, каждый в своем помещении, тихие с высунутыми в окошки головами, и неподвижно глядели перед собою глазами, такими же печальными, как глаза Тома. И Том сидел среди них. Какая была это тихая компания!
Все эти собаки были кастрированы, -- и Том говорил, что звери человечнее людей.
Да, Том был прав: люди были как звери. И мгновения жизни, в которые мы живем, были зверскими.
Звери -- они звери, которые хотят веселиться!
Безумцы они; безумцы мы все.
Мы бережемся и заботимся о себе, мы работаем, -- неисчислимые несем труды. Мы отдаем дни, годы, нашу юность, нашу силу, свежесть нашего мозга, и настанет день, и воспрянет в нас зверь, зверь, каким каждый из нас станет в свой черед.
Фриц смеялся. И невольно ощупывал он это свое тело, о котором он заботился всю жизнь, и которое в несколько дней так опустилось.
Из ресторана вышел артист. Подождал немного, потом и его жена вышла, и они пошли по тротуару, переваливаясь с ноги на ногу.
Фриц смотрел за ними и продолжал смеяться. И потом те, которые женятся. Разве это не портит их тел? Сочетаться на всю жизнь, есть свой насущный хлеб, и служить для продолжения рода!
Как толстые трутни, раздуваются они и врастают брюхом в свою размеренно правильную жизнь. И детей влекут продолжать эту жизнь!
Безумцы, безумцы!
Фриц стоял и смотрел на блуждающие здесь и там пары. Они делались все нежнее. Искали тени, и сговаривались намеками.
А там шумели клоуны. Кри-кри визжали. Все это звучало над многообразною и многоликою толпою и над всеми этими парами, как победная песнь глупости.